Дверь всхлипнула и отворилась. На пороге появился человек с фонарем:
– Репортёр? Да вы проходите, дождь же.
Гость покрепче прижал к себе камеру, завёрнутую в брезент, и шагнул внутрь. Прищурившись, он осмотрелся. Комната в пристройке была маленькая, со скупой обстановкой, но в жёлтом керосиновом свете выглядела тёплой и уютной. Первым, что он заметил, был крепко сбитый стол с двумя табуретками. Накатила усталость.
Человек – а это был смотритель маяка, ради встречи с которым он и проделал этот утомительный путь – опустил фонарь на стол и скрылся за дверцей навесного шкафа. Свет падал на его седеющий затылок, и между лопаток лежала резкая тень. Глядя на неторопливые, мерные движения плеч, рук, репортёр позволил себе опуститься на табуретку – ту, что ближе к стене, чтобы было на что опереться. Ветер крепчал. По радио, настроенному, вероятно, всегда на одну волну, крутили старую песню о зиме вместо лета, потерянном рае и каких-то выкриках. После первого слова песня вот уже в третий раз заедала, и его было не разобрать.
Наконец смотритель вынырнул из шкафа с флягой и двумя жестяными кружками.
– Выпить не хотите? Для согрева.
Лицо его, теперь ясно различимое, тоже обрело резкие тени. В жёлтом свете оно казалось очень смуглым, суровым, даже хищным. Смотритель был стар. Репортёр моргнул – хищность отступила. Профессиональная выдержка взяла своё, он приветливо улыбнулся и представился.

Старик изучал его внимательными тёмными глазами, и репортёр вдруг почувствовал неловкую оторопь. Этот человек, живущий, кажется, на краю мира, с его пристальным взглядом, дублёной кожей и явной привычкой молчать, не был похож на того, кто готов запросто говорить о себе и своём деле. И всё-таки Раппопорт приехал сюда за репортажем об этом маяке и быте его хранителя – оторопь следовало смахнуть. За окном крепчал ветер. Репортёр пробежался взглядом по стенам – его внимание привлёк воодушевляющий лозунг на плакате со спортсменом.
Смотритель потушил фонарь.
– Так выпьете, нет? Я Арсений.
Гость с удовольствием согласился. Старик налил в кружки светлого рома, который выдерживался у него в дубовой бочке, и добавил в него какие-то листья, корни и семена.
Опустошив стакан, маячник бросил взгляд в окно в самом углу дома – маленькое, с широкими деревянными ставнями. Даже через него можно было заметить надвигающийся шторм.
– Придётся подниматься на башню, чтобы включить маяк, – вздохнул старик. – Буря будет сильной. Маяк должен работать обязательно, а подниматься очень долго… Знаете что, – предложил Арсений, – пойдёмте со мной. Покажу вам, как устроен маяк, вы же за этим сюда прибыли, верно?
Гость улыбнулся и кивнул.
– Ну-у... Тогда пойдёмте за мной. Выйдем через чёрный ход, так будет быстрее.
Пройдя по тёмному коридору, они вышли наружу, на холодный ветер, который бывает только в этих краях. Море разбушевалось, волны неистово бились о скалы.
– Ветер крепчает! А что, связи совсем нет? Я жду звонка, – крикнул Раппопорт.
– Здесь нет, позвоните наверху, – медленно проговорил смотритель, указывая на маяк.
– Вот он, хранитель морских тайн.
Башня была построена на меловой скале у обрыва.
– Высоко как! – заметил репортёр.
– Да-а. Я всё время в этом убеждаюсь, когда приходится взбираться по бесконечным ступеням – почти сто шестьдесят футов от самой низкой отливной отметки до верхушки фонаря… («Всё круче поднимаются ступени, ни на одной нам не найти покоя», – вспомнилось вдруг Раппопорту). Расстояние до вершины составляет не менее ста восьмидесяти футов, – продолжал старик. – Таким образом, пол расположен на двадцать футов ниже уровня моря, даже при отливе... Мне кажется, что пустоту в нижней части следовало бы заполнить сплошной каменной кладкой. Она сделала бы маяк гораздо надёжнее. Такое строение вообще надёжно при любых обстоятельствах. В нём я чувствовал бы себя в безопасности во время самого свирепого урагана.
Репортёр слушал без всякого интереса, но, как это свойственно всем журналистам, записывал отдельные фразы.
Вдали виднелось уходящее за горизонт солнце, которое, впрочем, уже почти скрылось за тёмными громадными тучами.
– Надо поскорее подняться к фонарю, – говорил старик, – не очень-то много тут, внизу, увидишь. Кораблям в такую погоду нелегко добираться до дома.
Они подошли к белокаменной башне. Дверь, обветшалая и сырая, издавала весьма неприятный скрип, когда её открывали. Внутри была железная винтовая лестница, ведущая к фонарю. Её заржавевшие перила и ступени, стена в трухлявой штукатурке создавали мрачную обстановку. Украшали стену лишь детские рисунки, которые репортёр сразу заметил, хотя они не были яркими и напоминали пещерную живопись.
Среди прочих выделялся один – ржаво-коричневого цвета портрет, простой, но искусный. В темноте сложно было разглядеть лицо, но в свете фонаря виднелась подпись: «Мой друг. Серёжа Есенин».
– Вы любите литературу? – спросил гость и запнулся о что-то, стоящее возле стены, – Ой, это что – книги? Откуда они здесь?
– Опять не донёс до библиотеки! Эти книги достались мне от матери. Она была из Петербурга. Я помню только, что она очень любила Достоевского, – Арсений указал на зачитанную чёрную книгу, о которую запнулся репортёр. – Ветер крепчает, – снова пробормотал смотритель. Потом продолжил:
– Я же в юности читал Есенина. В школьные годы «лил горькие слёзы» буквально как он. А вот эта, – тут он провёл рукой по синему корешку, на котором золотыми буквами было написано «Два капитана», – моя самая любимая из прозы.
– Вениамин Каверин?
– Перечитывал её уже три раза. «Бороться и искать, найти и не сдаваться», – задумчиво сказал маячник. Причём сказал так, будто это была его клятва.
Тут Арсений остановился. Казалось, он хотел сказать что-то ещё, но не решался. Его добрые глаза оглядели лицо репортёра. Ещё мгновение старик колебался, но, глубоко вздохнув, наконец произнёс:
– А это... – огрубевшие смуглые пальцы коснулись сырой стены, обращая внимание гостя на неумелые меловые рисунки, выведенные над ступеньками детской рукой, – это... Светланы Андреевны.
Светланой Андреевной была забавная белокурая девчушка лет шести, которая часто захаживала в гости к старику Арсению. Она жила неподалёку, на самой окраине деревни и, видимо, была до ужаса любопытна. Как-то раз она пошла собирать ракушки на берег, но среди острой гальки ничего не попадалось. Тогда её внимание привлёк старый маяк, которого в деревне все сторонились, предпочитая не сталкиваться с суровым смотрителем. Но Светлану Андреевну ничего не пугало. Она постучала маленьким кулачком в деревянную дверь и одной своей улыбкой растопила закалённое морем сердце Арсения. С тех пор они проводили много времени вместе. Он рассказывал ей про свою жизнь и приключения в море, учил вязать узлы и ловить рыбу, а она своей детской непосредственностью согревала его уединённую жизнь.
Старик едва заметно улыбнулся, стараясь сохранять внешнюю суровость, и очертил указательным пальцем силуэт чайки.
– Это Стив... а там Сэм, – старик указывал на птиц, погружаясь в воспоминания. Он больше рассказывал для себя, чем для репортёра. – И имена-то какие она необычные выбрала, не нашинские... – Арсений усмехнулся. – В тот день она меня уговорила чаек этих покормить. Они вечно толпятся на пирсе. И ещё кричат так противно... Я их раньше разгонял всегда, а она вот запретила, говорит, они хорошие. Даже упросила подкармливать их. И я подкармливаю! А то вдруг она обидится...
– Хорошие рисунки, – проговорил репортёр. Он запустил руку в потрёпанную сумку, неловко перекинутую через плечо, и выудил оттуда старый плёночный фотоаппарат восьмидесятых годов. – Можно?
Арсений вскинул брови, удивляясь, что эти рисунки могут быть интересны кому-то ещё. Он сделал неопределённый жест рукой, как бы говоря, что он не против.

И пока репортёр возился с техникой, старик продолжал рассказывать.
– Светлана Андреевна маленькая у меня ещё... Но до чего смышлёная! Вот представляешь («На "ты" перешёл!» – обрадовался Раппопорт), вчера прибегает сюда, к маяку, а меня дома нет. Я в море. Рыбу ловлю. Так она окошко открыла, внутрь забралась и давай хозяйничать. Чай мне приготовила и, главное, пряники где-то достала... Только я всё ума не приложу, как она это окошко открыла! И ведь не рассказывает!
В этот момент сверкнула молния. И уже через мгновение в небе как будто рухнула груда камней. Гром грянул, и даже испытанные временем стёкла в окнах опасно задребезжали.
– О, как разошлась... – проворчал старик. – У нас тут такое часто. И похуже бывает. Пойдём дальше.
– Как много лестниц у вас здесь, – отметил репортёр, делая шаг на ступень выше.
– Да и жизнь наша – лестница из множества ступеней, ведущих к чему-то большему… У меня тут они разные.

Маленькие и большие, изящные и самые обычные – фотокарточки с ними были прикреплены на голые стены скотчем – аккуратно, с любовью. Арсений остановился, кинул беглый взгляд на репортёра – смотрел на него сурово, тяжело молчал, решая, открыть ещё одну страницу жизни или нет. Лицо его осветилось тусклой лампой – он горько вздохнул.
Они стояли рядом, вглядывались в кромешную темноту за окном, и только от причудливых фотографий веяло теплом.
– Вот эта из Италии, – смотритель бережно поправил одну из фотокарточек; руки его были сухие, сильные, а движения уверенные и плавные, как будто он заботился не просто о фотографии, а о целом мире. – Пришла в прошлом году, от моего экипажа.
– Так вы плавали на корабле? – с удивлением спросил гость, чуть склонив голову.
– Да… И ещё на каком! – старик сразу изменился в голосе, в глазах его заблестел игривый огонёк. – Большой и стремительный… Ветер крепчает, – тут он сбился, пытаясь припомнить название, что-то бормоча, надеясь дойти до нужного слова, но оно никак не приходило в голову. – Тысяча девятьсот двадцать пятый… Как в фильме Э... ох уже эти времена и народы, не могу вспомнить имя собственного корабля, помню только, что в нём пряталось слово: ёмкое, короткое слово, чернее сегодняшней бури… Так вот, слушай, он появился у наших берегов тридцать лет назад. Он шёл по шаловливым волнам уверенно, и вместе с ним в эту захолустную серую деревушку приплыла сказка – железный гордый брат для отчаянных чаек, рассказывающий истории из дальних плаваний, убаюкивающий могучий голос-гудок, желающий каждый вечер спокойной ночи… Я тогда мечтал о необычных далёких странах, о путешествиях и новых людях.
Маяк казался мне грозной тёмной башней с электрическим бесчувственным светом, якорем, удерживающим меня, – они путешествовали взглядом по лестницам – вверх и вниз, чинно спускаясь и быстро взбираясь вверх.
– Я хотел уплыть подальше от этого серого места, но отец не пускал меня – он говорил, что маяк – наш дом, и что мы повязаны с ним судьбой и светом. Тогда мне казалось, что любил он всем сердцем один только суровый маяк да хорошую бурю – выходил на верхнюю площадку, зажигал послание потерявшимся странникам и стоял там подолгу, словно становился единым с ветром и морем. Я знал, что если сбегу, то маяк закроют – некому будет следить за ним, понимаешь? Кому нужен свет, когда вокруг спутники и навигаторы… Так думал и я. Сбежал одним чудным утром, махнул на корабль, в последний раз посмотрел на глаз старика-маяка и исчез.
Мы плавали долго, пережили множество жутких передряг! Команда стала для меня семьёй, называла Лестничим, – старик заговорщически посмотрел на репортёра. – Почему Лес-т-ничим? Да вот почему, папаша («Ну надо же, теперь я папаша», – подумал репортёр) — я любил рассказывать команде байки, которые сочинял сам. Бывает, идём мы по спокойному, как зеркальная гладь, океану, устроимся все на палубе, и я начинаю рассказ… Про мальчика, что искал ветер, или восточную сказку про музыканта, про принцессу, превращённую в лестницу или… Ветер крепчает, слышите? Или про рыб на потолке в кают-компании, будто они давали нам… (но репортёр не расслышал, что – ветер унёс последнее слово).
В каждой моей истории была лестница – героем или просто местом действия. Наверное, я скучал по дому и так возвращался обратно, в своё лестничное детство. И мне действительно пришлось вернуться, – Арсений опустил лампу вниз, на ступень. Стало темно.
– Одной безлунной и шумной ночью море бесилось, волны перепрыгивали друг друга, соревновались, кто их них быстрее достигнет скалистого берега. Наш корабль метался из стороны в сторону, словно был бумажным.
Весь берег был тёмным, ни единого огонька – ночь и буря подкрались незаметно, мы не успели причалить в порт и сбились с курса. Вся аппаратура сошла с ума, я никогда такого не видел! – он сжал руку в кулак и взмахнул ей. Еще недавно грубый и замкнутый, он оживился, превратился в мечтателя, в грозного Зевса. Гнев и недоумение его были неподдельными, эмоции на лице играли проблесками молний. Репортёр затаил дыхание.
– Вся команда дрожала в напряжении, наши голоса поглощало море – темнота была и сверху, и снизу, на палубе было целое озеро воды – мы думали, что не доживём до утра, как… – Арсений взял паузу, наклонился, чтобы взять фонарь, – кто-то на берегу зажёг маяк.
Он поднял фонарь к лицу и постучал по нему: