Ахматова была цельной, гармоничной и, «войдя» в плеяду писателей, сохраняла свою характерность. Первая лирика отличалась вниманием к чувственным и глубоким взаимоотношениям мужчины и женщины. Держать мужчину в эмоциональном напряжении, нагнетать его внутренний оттенок желания, подогревать пыл может женщина, которая играет. Ахматова познав мир свой и природу мужчины рядом, стала исследовать грани взаимоотношений. Примеряя к себе роль, она не проигрывает. Таинство женского света не имеет порога и льется, оживляя примеряемые маски. Ахматова ревностно создает свой образ гонимой, порабощенной, терзаемой мученицы. «Муж хлестал меня узорчатым, вдвое сложенным ремнем», «…Мне муж — палач, а дом его — тюрьма», «Все равно, что ты наглый и злой…», эти строки вызывали глубокое сочувствие друзей и поклонников, негодование по отношению к мужу Гумилеву, однако, естественно, физическое насилие в их личной жизни не происходило. «Стала желтой и припадочной, еле ноги волочу», такой хрупкий, трогательный образ лирической героини скрывается за противоречиво сильной Ахматовой. Душа стихов ее мучается, но не мечется. Ахматова не страшась, сознательно способна сказать о себе правду, способна выразить, кипящую эмоцию женщины в яростном порыве обиды и негодования к любимому мужчине: «Но клянусь тебе ангельским садом, / Чудотворной иконой клянусь / И ночей наших пламенных чадом — / Я к тебе никогда не вернусь». Честно объявляет себя матерью до того еще «не доросшей»: «…Отыми и ребенка, и друга…», «…Я дурная мать». Будучи фигурой сценической, видной, Ахматова открывает жизнь свою пред всеми, признаваясь в самом неприятном: «Сколько просьб у любимой всегда — у разлюбленной просьб не бывает», «А бешеная кровь меня к тебе вела сужденной всем, единственной дорогой». Драматичное напряжение и отчаяние сливаются с самоконтролем, внешняя игра — с внутренним трезвым миропониманием. Однако Ахматова знала, что открывать публике, какую внутреннюю стихию отправлять в толпу, чтобы быть самой загадочной героиней, вершительницей судеб.

Переживания Ахматовой камерны, ее трагическая судьба при ней, однако именно она объединяет в себе тысячи женщин, пишет за всех и от лица каждой. Ее инстинктивное глубокое понимание «общеженского» льется в лирике. Современники находили особенные «женские слова»: «смиренно», «у самого моря», «вовсе не знала», «самый нежный, самый кроткий» (из «Ты пришел меня утешить, милый»). Однако ранние современники знали другую Ахматову-легенду. Ведь она создавала образ своей жизни для других. Слишком сильным было желание остаться в памяти достойной, величавой и … записанной. «В конце жизни она многих просила писать о себе, некоторые воспоминания лукаво провоцировала: «Напишите обо мне — обращалась к В. Е. Ардову — Мне нравится, как вы пишете». Ахматова рано и безошибочно чувствовала нужные ей пути, будто мечтала о потомках, которые с трепетом возьмутся изучать ее наследие. И нарочито ради этих «ахматоведов» корретировала свой шлейф памяти. Благородная, добрая, кроткая: «Я одевала тех, у кого ничего нет!» «Это она услышала от Солженицына и усвоила, что это — высший шик», — вспоминает Л. Н. Чуковская. Ахматова желала править своим будущим, через преломленное прошлое. И какой она захотела предстать, такой и предстала — потрясающе! «На шее мелких четок ряд, / В широкой муфте руки прячу», — неподражаемый, ярко-детальный автопортрет. Иногда важно думать о том, «что останется после тебя — это все» или нечто более осмысленное? Ахматова строила мифичность собственного образа, сознавая свою важность и нужность, свое превосходство. Она знала, что близкие люди, составляющие о ней мнение, сохраняющие ее предания, видят преимущественно те детали, на которые она сама укажет. От этого зависело ее поведение — мраморной, возвышающейся статуи, чопорной королевы или, по воспоминаниям Раневской: «Я никогда не обращалась к ней на «ты». Мы много лет дружили, но я просто не могла обратиться к ней так фамильярно. Она была великой во всем. Я видела ее кроткой, нежной, заботливой. И это в то время, когда ее терзали».

Сохранить славу имени, глубину ветвящихся образов Анны Ахматовой помогают и ее стихи, в которых она примеряет маски. Входит в роль, завороженно исследует образ и отпускает его в лирике. Оттого и была она натурой многогранной. Лирическая маска женщины, страдающей от неразделенной любви, охотно игнорирующей в этой игре влюбленных поклонников. Она словно стоит на вершине, но не видит раскинувшегося мира: «Отошел ты и стало снова на душе пусто и ясно». Кристально чистое, разбитое пространство, туманный взгляд отказывается замечать что-то вокруг. Однако Ахматова остро чувствует деталь: «пахли морем на блюдце устрицы во льду», «бензина запах и сирени, насторожившийся покой». Происходящее вокруг, состояние жизни вне подчеркивает внутреннюю утрату: «Не будем пить из одного стакана». Значит, целая дельта жизни канула в пропасть. Больше не будет поцелуя, прообразом которого является терпкое вино, ситуация «встреч» и «невстреч» канет в Лету. У чувствующей женщины рвется внутренняя гармония: «Меня покинул в новолунье мой друг любимый…но сердце знает, что ложа пятая пуста!», «Сегодня мне письма не принесли… и страшно мне, что сердце разоврется, не допишу я этих нежных строк». Потеря любимого света, энергии близкого мужчины приводит в смятение: «Он снова тронул мои колени почти не дрогнувшей рукой».

Однако Ахматовский мир лирики не становится тусклым, гнетущим, ведь на смену приходит маска прозорливой гадалки: «И давно мои уста не целуют, а пророчат». Здесь она пылкая, энергетически цельная, вездесущая, принявшая особенный дар видеть и поучать. Ее образ — дьявольская сила: «Громко кличу я беду: ремесло мое такое». Ахматова пленяюще-бесстрашна перед Судом и сильна: «А за грех твой, милый мой, я пред Господом отвечу».
Бояться ей уже нечего: «Как хорошо, что некого терять и можно плакать». Берет начало Ахматова-легенда, с образом ее лирической героини связывают себя все влюбленные женщины. Так просто в момент колоссального накала внутренней энергии найти свое отражение в строках Ахматовой. Сильный женский голос Ахматовой льется над судьбами. Ахматова-легенда позволяет потерянным, увядающим женщинам-страдалицам не чувствовать себя изгоями, а быть настоящими героинями. Ведь сама Ахматова имела сложнейшую судьбу. Первый ее союз с Николаем Гумилевым, в котором синтезирована неслучайность мира и человека, закончился роковым расстрелом мужа в 1921. Эта трагедия прервала духовный союз двух литературных вершин. «Крепко спаяна на двоих одна душа» — Ахматова страдала безмерно, единственное, что она способна была сделать — это собирать его стихи, записи, сохранять память. Тайны страшных дней отголосками запечатлены в стихах. «Завещал мне, умирая. Благостность и нищету… Видит, крыльями звеня, как делюсь я коркой хлеба с тем, кто просит у меня» — снова образ блаженной, праведной женщины. Их сын, Лев Гумилев, фамилией отца, судимого за контрреволюционные убеждения, был обречен на сложный путь. Трудности возникали даже с образованием, а в 1935, 1938, 1949 годах его арестовывали. Периоды заключений сына Ахматова проводила в тюремных очередях, где видела страждущих, серых женщин, несчастных и беспременно ждущих. «Так не зря мы вместе бедовали...» – вся женская сущность, взаимность народной трагедии отражены в поэме «Реквием». Ахматовой, чувствующей и объединяющий боль в океане души, хочется довериться: «Я была тогда с моим народом, / Там, где мой народ, к несчастью, был». В своих образах, в своих пробах Ахматова не смешна, она величественна и достойна, она парит над своими «соучастниками», тянущимися к Ахматовой-легенде. «Мне, лишенной огня и воды, / Разлученной с единственным сыном... / На позорном помосте беды, / Как под тронным стою балдахином...». Связь женщин с лирической героиней сильна, ведь одному в своей трагедии остаться трудно и так нужна волна сочувствия: «Так много камней брошено в меня, / Что ни один из них уже не страшен». Может быть, понимание особенно сильно, оттого что Ахматова стремится не описать и рассказать, а старается выразить.

Следующая маска, которую примеряет лирическая героиня — неустанная крестьянка, работающая в поле и чувствующая запах «мертвой лебеды». Фольклорный мотив и абсолютная несовместимость лирической героини и ее деятельности с образом жизни и воспитанием Ахматовой. Однако она мечтательно выплеснула идею собственного виденья и не осталась осмеянной за то. «Не смотри ты, не хмурься гневно, / Я любимая, я твоя, / Не пастушка, не королевна / И уже не монашенка я» — такие лица женщина, озаренная светом, пробующая, блуждающая по граням отражений чувств во внешних обликах меняет на нечто более манящее. Гумилев влюблен в Ахматову —загадочную русалку, темноглазую колдунью, привораживающую необыкновенной внешностью, манящей красотой. Для себя же Ахматова подбирает маску, торжественно соотносящую ее с царством Древнего Египта. Она облачается в Клеопатру, надменную, коварную, страстную. Тишина смерти над ней нависает, но лирическая героиня сохраняет царственное величие: «И входит последний плененный ее красотою, / Высокий и статный, и шепчет в смятении он: «Тебя — как рабыню ... в триумфе пошлет пред собою ...».

Ахматова самобытна, самоцельна, поэтому в «Читая «Гамлета» вливается еще один образ – Офелия. Героиня воплощает здесь жертвенную любовь, противопоставленную жгучей, демонической страсти. «И как будто по ошибке / Я сказала: "Ты…"» — кротость, нежность, неувядаемое, прорастающее внутри чувство свойственно робкой девушке, тяготеющей к счастью любви: «Я люблю тебя, как сорок / Ласковых сестер». Душа женщины бездонна, нова, открыта, но темна, пока ее не осветит любовь мужчины — Гамлета. Ахматова, принимая язык Офелии, будто выплакивает внутреннюю печаль, отпускает боль в песню души. Романтичные, влюбленные девушки принимают и чувствуют тонкий образ лирической героини, верят ей.

Есть Ахматова-поэт, предчувствующая беду в 1914, словно запах войны: «Пахнет гарью. Четыре недели / Торф сухой по болотам горит». В ней концентрируется неизбежность несчастья, но она достойно проходит его со «своим народом», находясь выше сил судьбы, выше душевных слабостей. Прежде чем написать «Реквием», стоя в тюремной очереди, она говорит уверенное, возвышающее, живительное и строгое «могу». Здесь могущество поэта, принимающего доверие людей, стремящегося помочь им, направить талант на подъем сил, спасение тех, с кем «вместе бедовали». Однако в строках она не меняет уже сросшуюся маску униженной и оскорбленной, ведь чувствует свое явное предназначение, избранничество — никто и не описал лучше состояния неведенья, страданий. Она сделала поэтический анализ эпохи, губящей и гнетущей, и заслужила должное признание. Нельзя оправдывать гнилостность, тление времени, важно самому быть другим, отличиться от времени и нравов. Первым это может сделать поэт-Ахматова. Она говорила: «Мы железные. Те, которые не железные, давно погибли». И значит, не выжить без масок, защищающих, делающих душу стальной, не выжить без укрепляющих собственную уверенность образов. Настоящее величие человека это не портит. Ахматова-поэт и Ахматова-легенда сплетаются, сливаются и иногда становятся единым целым.