Иннокентий Львович обедал. Блюда были приготовлены как всегда — лучшим образом. Уж кем-кем, а своим шеф-поваром и рэстораном — он со вкусом проговорил это слово, — он мог гордиться. Шеф-повара он взял на работу уже очень давно, когда его капитал переварил только за первую сотню тысяч. Сейчас, когда его деньгам уже не вели счет, он оставлял Федора... нет, не Федора… Мыколу — да, так его зовут, — он оставлял Мыколу на работе не только потому, что приготовленную им еду считал лучшей, но еще и для того, чтобы показать, что его заботит благосостояние народа. В девятьсот пятом это его спасло. Он тогда выдал премию этому Мыколе... нет, все-таки Федору, кому-то в поместье выдал, даже управителю что-то перепало, и все обошлось. Сейчас, спустя почти двенадцать лет, он чувствовал себя в полной безопасности. К тому же, уловив непередаваемый запах рябчиков под каким-то особым соусом, он знал, что даже «большевики» со своею шипящей угрозой и непонятным набором букв — Р, Д, С, Б, П, что ли — неважно, даже это все не могло теперь испортить ему аппетит. Все они, со своими лозунгами, тезисами и обещаниями, выглядели настолько жалко в сравнении с источающими аппетитный аромат рябчиками, что Иннокентий Львович даже не стал задергивать шторку, как он всегда делал, обедая в кабинете. Так ему казалось спокойнее. Но сейчас он был загражден четырьмя тарелками, ломящимися от еды, и столбом пара, исходящим от них. А то, что было за этой оградой, его не волновало. Если бы Иннокентий Львович мог, он бы даже почты не получал. Но иногда ему писали высокопоставленные люди — их письма нельзя было игнорировать. В них они писали о каких-то сборищах, каких-то премьерах, чем-то еще — и им надо было отвечать. В таких случаях он ждал управителя и отдавал ему письма. На следующий день у него на руках были готовые тексты ответов, которые он для виду, на глазах у управителя пробегал, после чего тянулся за карандашом и что-то, исключительно для поддержки дисциплины среди прислуги, правил.