Что такое классическая литература, знает каждый. Точнее, каждый считает, что знает. Для одних классика — синоним всем «великим и выдающимся», другие называют ею то, что «написано давно», третьи определяют в этот разряд просто всю школьную литературу. В любом случае, большинство ассоциируют классические произведения с чем-то скучным, неинтересным, сложным. С тем, что «не про нас». Истина же о том, что классика — вечно живой и постоянно развивающийся «организм», известна немногим. Написанная два века назад и, казалась бы, уже давно умершая, она снова и снова перерождается в произведениях других авторов. Она вовсе не пылится на полках, она живет в наших сердцах, наших головах и наших современных книгах!

Внедрять одни тексты в другие писателям помогает интертекст — лучший друг классики и весьма популярный в наше время прием. Он позволяет взглянуть на одну и ту же проблему сквозь века, открыть новые смыслы как в одном, так и в другом произведении, он служит основой для новых текстов. Однако далеко не у всех классических сочинений, так или иначе цитируемых в современной литературе, одинаковая судьба. Из одних «новые» писатели достают исключительно образы героев, другие делятся с книгами XXI века сюжетом или главной проблемой, третьи вообще получают продолжение спустя десятилетия. Так как же устроена система «копирования» классики? Какие роли в современных произведениях может она сыграть? И почему цитируют именно классику? Давайте разбираться.

Путь первый. Интертекстуальность на уровне ключевых образов. Такие образы порой называют вечными или бессмертными, а всё потому, что характер, манера поведения, привычки таких героев встречаются в любое время и в любом обществе. Возьмем хотя бы футлярных людей — «одиноких по натуре, которые, как рак-отшельник или улитка, стараются уйти в свою скорлупу», как про них писал А.П. Чехов, введший понятие футлярности в русскую литературу. Впрочем, забитые и закрытые в себе герои существовали в книжном мире и до Человека без селезенки — «несколько рыжеватый» и «несколько рябоватый» Акакий Акакиевич Гоголя, например. А реальные футлярные люди, потерянные и боящиеся всего на свете, жили, живут и будут жить всегда, а потому некоторые аллюзии на чеховского Беликова мы находим и в современной литературе. Например, в 1989 году, спустя ровно сто лет после написания Чеховым «Человека в футляре», в свет вышел рассказ Вячеслава Пьецуха «Наш человек в футляре», где главный герой является «пародией» на чеховского футлярного человека Беликова, учителя древнегреческого языка в калошах и теплом пальто на вате. Однако, как написал в этом рассказе сам Пьецух, «жизнь все-таки не стоит на месте», а значит, даже «окаменелые» футлярные люди в конце XX века живут не так, как в XIX. «Современный Беликов» — учитель русского (не такого уж мертвого языка, как древнегреческий, надо сказать!) и литературы Серпеев. Кажется, новый герой намного живее старого: теперь он знает, чего боится (пусть и боится всего на свете), чего хочет, и не мешает окружающим своими страхами и советами. Быть может, пьецуховский футлярный человек даже в некотором плане свободнее всех этих людей, ничего не боящихся внешне, но не имеющих собственного мнения на деле. Серпеев далек от них, он действительно «другой», но эта далекость дает ему какую-никакую свободу, хотя бы наедине с собой. Получается, за 100 лет Беликовы, забитые, невзрачные и буквально мертвые, превратились в Серпеевых, все так же пугающихся всего на свете, но уже обладающих способностью размышлять самостоятельно, а не ограничивающихся простым чтением циркуляров. И отразить это качественное изменение Пьецуху позволяет именно цитирование классики и интертекстуальные связи с чеховскими рассказами.

Но порой перенятие архетипов не настолько очевидно. Например, в тексте Людмилы Улицкой «Пиковая дама» можно найти не очень ясное и не сразу понятное цитирование одноименной повести А.С. Пушкина. Один из героев современного текста вскользь называет Мур — сильно пожилую женщину на инвалидном кресле — Пиковой дамой. Откуда такая аналогия и что она дает для понимания образа героини Улицкой? Дело в том, что пушкинская Пиковая дама — не только роковая карта, но и сама графиня Анна Федотовна, надменная, невыносимая, капризная. А Мур в данном случае — Анна Федотовна номер два, ее копия в XXI веке. За сладким голосом и милыми просьбами, описанными в рассказе Улицкой, не сразу виден ее эгоизм и равнодушие, однако сравнение с классическим персонажем уточняет характер и манеру поведения Мур. Эта деталь моментально обнажает все презрение и высокомерие героини, открывает читателю глаза на истинное лицо старухи. Более того, сравнивая судьбы двух Пиковых дам, мы лучше понимаем Анну Федотовну, убеждаемся в ее одиноком несчастье, скрытом за богатством и лицемерием так же, как и несчастье Мур.

Честно говоря, архетипов в книжном мире существует немало. Маленькие люди, разлученные влюбленные, жестокие правители, сбившиеся с пути истины «недоросли»... Но неужели в литературе всё так скучно и однообразно? Ан нет! Появляясь в очередном произведении, все эти образы раскрываются по-новому, и показывают читателям многогранность мира — как человеческого, так и литературного.

Получается, основная роль интертекстуальности на уровне персонажей — дополнить персонажа, дать возможность посмотреть на него под другим углом, увидеть его «прошлое» и «будущее», познакомиться с многоуровневостью текста.

Путь второй. Заимствование сюжета и проблематики. Таковой связью, опять же с чеховским «Человеком в футляре», обладает и другой рассказа Вячеслава Пьецуха — «Шкаф». Здесь уже и в помине нет никакого Беликова, никаких учителей словесности, никаких смертей. Зато все так же есть футлярность. Но в этом рассказе перед нами не конец, а только начало «футлярной болезни»: мы становимся свидетелями, как главная героиня Ольга Чумовая, прячась от ареста, сама себя закрывает в шкаф, которому суждено стать ее клеткой на долгое время, если не навечно. Примечательно, что мы не видим страданий, издевок и мучений Ольги — ей хорошо одной, в шкафу, в футляре. Пьецух описывает эту поистине ужасную ситуацию как рядовую, словно говоря: «А, знаете, теперь футлярность — обычное дело, теперь это не участь слабых, это способ выживания». И действительно, пьецуховский «Шкаф» стал отражением целой эпохи, целого поколения людей, которым легче закрыться в себе, чем говорить с другими. Правда, не имея основы в качестве «Человека в футляре» Чехова, историю Ольги можно прочитать, наверное, с улыбкой на лице — «как забавно и нелепо, женщина заперлась в шкафу!» Чувствуя же связь с классикой, читатель видит не забавность и нелепость, а социальные проблемы, растущие еще из далекого XIX века.

Интертекстуальность на уровне сюжета находим также в пьесе Людмилы Улицкой «Русское варенье», написанной по мотивам комедии Чехова «Вишневый сад». Здесь мы можем говорить сразу о двух типах цитирования (перенятии сюжета и создания продолжения), ведь «Русское варенье» одновременно можно считать как пародией, так и сиквелом «Вишневого сада». Пародией — потому, что сюжеты очень похожи: семья Дворянкиных-Лепехиных, напоминающая чеховских Раневских, тоже оказывается на грани разорения и тоже в финале лишается родового гнезда. И проблематика произведений, кстати, также одинакова — в обеих пьесах высмеивается лень, глупость, высокомерие и невежество. Тем не менее, некоторые фразы из текста Улицкой («Чехов изобразил нашу семью несколько иронически») или созвучность фамилий Лопахин (герой, купивший вишневый сад у Раневской) с Лепехиным (героем уже «Русского варенья») намекают, что произведение Людмилы Улицкой — все-таки сиквел. В любом случае, такая прочная связь двух комедий показывает нам, как перешагнули пороки с людьми через десятилетия, как все одновременно изменилось и осталось, как было. Кажется, именно в обозначении преемственности и вечности социальных проблем и состоит цель сюжетной интертекстуальности классики и современной литературы.

Интертекстуальность на уровне сюжета находим также в пьесе Людмилы Улицкой «Русское варенье», написанной по мотивам комедии Чехова «Вишневый сад». Здесь мы можем говорить сразу о двух типах цитирования (перенятии сюжета и создания продолжения), ведь «Русское варенье» одновременно можно считать как пародией, так и сиквелом «Вишневого сада». Пародией — потому, что сюжеты очень похожи: семья Дворянкиных-Лепехиных, напоминающая чеховских Раневских, тоже оказывается на грани разорения и тоже в финале лишается родового гнезда. И проблематика произведений, кстати, также одинакова — в обеих пьесах высмеивается лень, глупость, высокомерие и невежество. Тем не менее, некоторые фразы из текста Улицкой («Чехов изобразил нашу семью несколько иронически») или созвучность фамилий Лопахин (герой, купивший вишневый сад у Раневской) с Лепехиным (героем уже «Русского варенья») намекают, что произведение Людмилы Улицкой — все-таки сиквел. В любом случае, такая прочная связь двух комедий показывает нам, как перешагнули пороки с людьми через десятилетия, как все одновременно изменилось и осталось, как было. Кажется, именно в обозначении преемственности и вечности социальных проблем и состоит цель сюжетной интертекстуальности классики и современной литературы.

Путь третий. Роман-продолжение. А бывает, что писатели XXI века создают новый финал для того или иного произведения столетней давности, и такую связь текстов мы тоже называем интертекстуальностью и нестандартным перерождением классики. Произведения-сиквелы обычно отличаются неожиданным поворотом событий. Вот, например, роман Клементины Бове «Уже ль та самая Татьяна» к «Евгению Онегину» Пушкина и пьеса Бориса Акунина «Чайка» к «Чайке» Чехова. У Бове классические персонажи встречаются в метро, и их любовная история обрастает новыми интересными деталями, у Акунина и вовсе «Чайка» превращается в детектив, причем с несколькими вариантами финала. Таким образом, сиквелы становятся связующим звеном между классической и современной литературой, превращаясь, однако, из элитарных книг в массовые — в отличии от тестов, заимствующих архетипы или сюжеты, здесь не надо искать связь и причины для аналогии, это просто интересная развязка, выдуманная другим автором. Тем не менее, романы-продолжения показывают классических персонажей под другим углом, что, наверное, делает наше восприятие произведений полнее и обращает внимание некоторых «нечитающих подростков» на классику.

Путь четвертый. Самый редкий. Думаю, стоит отметить роман Бориса Акунина «Ф.М.», в котором герои находят якобы утерянный черновик «Преступления и наказания» Достоевского под названием «Теорийка». «Обнаруженную» повесть Акунин, разумеется, сочиняет сам, аккуратно соблюдая язык и стиль классика. Такое взаимодействие тоже можно назвать крайне редким, к сожалению, цитированием или интертекстуальностью («Теорийка» весьма похожа на знаменитый роман). Важно, что «Ф.М.» привлекает внимание не только к исходному тексту, но и к биографии Достоевского, что делает роман еще сложнее и многограннее других произведений, заимствующих лишь героев и сюжет.