литературный сборник молодых авторов
литературный сборник молодых авторов
валерия андоскина
L.
Толпа на Мойке всё росла. Здесь были самые разные люди; был и нищий мальчик, бродивший среди прохожих и всё вздыхавший: «Как же мы теперь без Пушкина? Кто вместо него будет?»
Мальчик уже не просил милостыни, он просто шёл, не зная куда. Кто-то случайно его толкнул: бедняк упал и рассыпал все свои медяки. Он долго ползал по мокрому снегу, пытаясь их собрать, но нашёл лишь половину. Мальчишка уже почти отчаялся, как вдруг чья-то ослабевшая рука помогла ему подняться: перед ребёнком стоял невысокого роста молодой господин в серой армейской шинели; глаза у этого господина были добрые, но очень печальные. Он протянул ребёнку золотой и, ни слова не сказав, ушёл; мальчик же побежал домой, боясь потерять своё счастье.
Мальчик уже не просил милостыни, он просто шёл, не зная куда. Кто-то случайно его толкнул: бедняк упал и рассыпал все свои медяки. Он долго ползал по мокрому снегу, пытаясь их собрать, но нашёл лишь половину. Мальчишка уже почти отчаялся, как вдруг чья-то ослабевшая рука помогла ему подняться: перед ребёнком стоял невысокого роста молодой господин в серой армейской шинели; глаза у этого господина были добрые, но очень печальные. Он протянул ребёнку золотой и, ни слова не сказав, ушёл; мальчик же побежал домой, боясь потерять своё счастье.
***
Если меня в детстве спрашивали, кто мой любимый поэт, то я сразу говорила, что Лермонтов. Я очень любила его стихи из книжки «Стихи Лермонтова для детей», а в третьем классе даже выучила наизусть «Воздушный корабль» (не знаю, как он в детской книжке оказался) и декламировала его на уроке чтения. А Пушкин мне тогда не очень был люб.
А когда начала изучать литературу «профессионально», заметила, что лермонтовские стихи «для взрослых» любить перестаю — слишком мрачные. Тогда место любимого поэта занял всегда светлый и радостный Пушкин, который ещё и всю русскую поэзию создал — зачем Лермонтов? Последний ушёл на второй план. Но ненадолго. Кто знал, что он вернётся?
У меня есть любимая музыка, которая приносит вдохновение — это вальс из «Маскарада» А. Хачатуряна. Слушала-слушала и вдруг поняла, что буду писать только о Лермонтове, о нём и ни ком больше. Так иногда бывает. Попробую выяснить, есть ли жизнь после Пушкина. Заодно и повод подумать, кто мне ближе: Пушкин или Лермонтов.
⠀
Если меня в детстве спрашивали, кто мой любимый поэт, то я сразу говорила, что Лермонтов. Я очень любила его стихи из книжки «Стихи Лермонтова для детей», а в третьем классе даже выучила наизусть «Воздушный корабль» (не знаю, как он в детской книжке оказался) и декламировала его на уроке чтения. А Пушкин мне тогда не очень был люб.
А когда начала изучать литературу «профессионально», заметила, что лермонтовские стихи «для взрослых» любить перестаю — слишком мрачные. Тогда место любимого поэта занял всегда светлый и радостный Пушкин, который ещё и всю русскую поэзию создал — зачем Лермонтов? Последний ушёл на второй план. Но ненадолго. Кто знал, что он вернётся?
У меня есть любимая музыка, которая приносит вдохновение — это вальс из «Маскарада» А. Хачатуряна. Слушала-слушала и вдруг поняла, что буду писать только о Лермонтове, о нём и ни ком больше. Так иногда бывает. Попробую выяснить, есть ли жизнь после Пушкина. Заодно и повод подумать, кто мне ближе: Пушкин или Лермонтов.
⠀
I. (Н. Ф. Арендт — лейб-медик Николая I, врач, облегчавший предсмертные страдания Пушкина).
Состояние его заметно ухудшилось: в прошлую нашу встречу пациент мой улыбался, шутил и всё собирался прочесть какую-то новую вещь о войне с Наполеоном; видно было, что больной близок к выздоровлению; сегодня же я застал его в постели, бледного и словно высохшего; как он переменился!
— Это правда? — увидев меня, Лермонтов резко поднялся. — Не томите, Арендт, прошу!
— Правда. Вчера в два часа сорок пять минут пополудни не стало нашего Пушкина.
Лермонтов смотрел сквозь меня на белую стену; казалось, вслушивался даже угольно-черными глазами, но по-прежнему ничего не видел и не понимал. Когда я окончил, ледяной взгляд его потух совсем; он хотел вскочить с кровати, но не смог; упав на подушку, Лермонтов зажмурился, смял в руках край одеяла, лицо его побледнело и вытянулось, будто он и сам умер, и, почти не разжимая губ, тихо спросил: "Как это было?".
— Говорите же, ну! — вскрикнул Лермонтов и шёпотом добавил: — Пожалуйста, я не вынесу боле. Прошу!
— Я половину жизни провёл на войне, много повидал смертей, но такого терпения при подобных мучениях не знал. Он переносил страдания молча, не желая беспокоить жену и детей. Пушкин умер христианином, как Божий избранник. Перед самой смертью он схватил за руку доктора Даля и проговорил: «Ну, подымай же меня, ну, пойдём, да выше, выше — ну, пойдём!»
Лермонтов лежал с закрытыми глазами, едва шевелил губами и сжимал край одеяла так сильно, что пальцы его побелели. После он выдохнул спокойно и произнёс:
— О несчастном этом поединке мне рассказали ещё вчера; одни говорили — жив, другие — мёртв, но в истинности своих слов не ручался никто; кто говорил с живейшей печалью, кто оправдывал Дантеса, называя его благороднейшим человеком... Я измучался, Арендт, ожидая вас; я знал, что вы с ним в эти минуты, что только вы один скажете мне правду. Благодарю. Подайте мне вон ту бумагу со стола. Ну же, быстрее! Что я говорю? Простите мне, я болен... дайте, дайте... я прочту...
Я подошёл к столу и взял исписанный с двух сторон лист, протянул его Лермонтову, но тот уже впал в забытьё.
Состояние его заметно ухудшилось: в прошлую нашу встречу пациент мой улыбался, шутил и всё собирался прочесть какую-то новую вещь о войне с Наполеоном; видно было, что больной близок к выздоровлению; сегодня же я застал его в постели, бледного и словно высохшего; как он переменился!
— Это правда? — увидев меня, Лермонтов резко поднялся. — Не томите, Арендт, прошу!
— Правда. Вчера в два часа сорок пять минут пополудни не стало нашего Пушкина.
Лермонтов смотрел сквозь меня на белую стену; казалось, вслушивался даже угольно-черными глазами, но по-прежнему ничего не видел и не понимал. Когда я окончил, ледяной взгляд его потух совсем; он хотел вскочить с кровати, но не смог; упав на подушку, Лермонтов зажмурился, смял в руках край одеяла, лицо его побледнело и вытянулось, будто он и сам умер, и, почти не разжимая губ, тихо спросил: "Как это было?".
— Говорите же, ну! — вскрикнул Лермонтов и шёпотом добавил: — Пожалуйста, я не вынесу боле. Прошу!
— Я половину жизни провёл на войне, много повидал смертей, но такого терпения при подобных мучениях не знал. Он переносил страдания молча, не желая беспокоить жену и детей. Пушкин умер христианином, как Божий избранник. Перед самой смертью он схватил за руку доктора Даля и проговорил: «Ну, подымай же меня, ну, пойдём, да выше, выше — ну, пойдём!»
Лермонтов лежал с закрытыми глазами, едва шевелил губами и сжимал край одеяла так сильно, что пальцы его побелели. После он выдохнул спокойно и произнёс:
— О несчастном этом поединке мне рассказали ещё вчера; одни говорили — жив, другие — мёртв, но в истинности своих слов не ручался никто; кто говорил с живейшей печалью, кто оправдывал Дантеса, называя его благороднейшим человеком... Я измучался, Арендт, ожидая вас; я знал, что вы с ним в эти минуты, что только вы один скажете мне правду. Благодарю. Подайте мне вон ту бумагу со стола. Ну же, быстрее! Что я говорю? Простите мне, я болен... дайте, дайте... я прочту...
Я подошёл к столу и взял исписанный с двух сторон лист, протянул его Лермонтову, но тот уже впал в забытьё.
***
Лермонтов в 1837 году — юный гусар, только окончивший Школу гвардейских подпрапорщиков. «Маскарад», «Песня про купца Калашникова», «Княгиня Лиговская» уже написаны, но опубликованы лишь две работы: стихотворение «Весна» (под псевдонимом) и поэма «Хаджи-Абрек». То есть Лермонтова как литератора никто ещё не знал. Вряд ли Пушкин слышал о своём ученике… А был ли Лермонтов учеником? Он часто подражал своему «заочному» учителю, но в мир литературы вступил совсем не как новичок. «Смертью поэта» Лермонтов как ураган ворвался в литературу, принял знамя поэзии у умирающего Пушкина, стал его преемником… Да только не все хотели в это верить.
Лермонтов в 1837 году — юный гусар, только окончивший Школу гвардейских подпрапорщиков. «Маскарад», «Песня про купца Калашникова», «Княгиня Лиговская» уже написаны, но опубликованы лишь две работы: стихотворение «Весна» (под псевдонимом) и поэма «Хаджи-Абрек». То есть Лермонтова как литератора никто ещё не знал. Вряд ли Пушкин слышал о своём ученике… А был ли Лермонтов учеником? Он часто подражал своему «заочному» учителю, но в мир литературы вступил совсем не как новичок. «Смертью поэта» Лермонтов как ураган ворвался в литературу, принял знамя поэзии у умирающего Пушкина, стал его преемником… Да только не все хотели в это верить.
II. (Н. А. Столыпин — двоюродный дядя Лермонтова, известный дипломат).
Михаил не был рад увидеть меня; войдя, он нехотя кивнул и повернулся ко мне спиной, снимая усыпанную снегом шинель. Миша был ещё болен; я заметил верные признаки болезни: нездоровый румянец на белом, почти безжизненном лице, блестящие стеклянные глаза и некоторую спутанность в движениях. Оставив мокрую шинель на диване, Лермонтов упал рядом и, мучаясь от одышки, предложил чаю. Я отказался и решил поговорить с ним о его стишке, который уже разошёлся по Петербургу и наделал много шуму: я боялся, что это кончится плохо. Подождав, пока Миша отдышится, я начал говорить.
Он слушал меня внимательно: то язвительно усмехался и качал головой, то в насмешку мне кивал, будто соглашаясь; во взгляде его мелькало иногда что-то похожее на сожаление. Слушатель мой меня не перебивал, но последние слова мои вывели его из себя.
— А зря вы так, Михаил Юрьевич, — я старался быть спокойным и непредвзятым, чтобы его не обидеть. — Дантес, между прочим, приятный человек. Эта дуэль была вопросом его чести. А что касается жены Пушкина, то можете не волноваться — траур ей не к лицу.
Миша, слегка покачнувшись, встал.
— Судьба так называемой жены его меня не волнует. Хотел бы Дантес стать истинно русским, он бы простил Пушкину любое оскорбление, хотя Пушкин и не был виновен ни в чём; во имя России бы простил, во имя всех нас бы простил! Но нет!..
— Михаил Юрьевич, успокойтесь, вам волноваться нельзя, иначе вы не поправитесь! Доктор запретил вам даже выходить на улицу; вы же гуляли где-то часа так три! Вы вовсе не думаете о своём здоровье?
— Какое вам дело до моего здоровья?! — Миша уже что-то чертил на бумаге, именно чертил, не писал — казалось, что перо рвёт бумагу.
— Ну... мало ли. Вдруг ещё что писать задумаете, а руками-ногами пошевелить не сможете.
Миша бросил перо на стол и закричал, покрывшись красными пятнами:
— Я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда!
Что я мог сделать? Его не переубедить: этот Лермонтов из тех, кто до последнего стоит на своём, как гора, которую не сдвинуть с места. Он отвергает и заботу, и любовь, не нуждается в них. Всё для него ничто, только он сам всё знает. До чего же горд! Да и в стихах его — мрак беспросветный да и только! Ни капли не похож он на своего Пушкина!
Михаил не был рад увидеть меня; войдя, он нехотя кивнул и повернулся ко мне спиной, снимая усыпанную снегом шинель. Миша был ещё болен; я заметил верные признаки болезни: нездоровый румянец на белом, почти безжизненном лице, блестящие стеклянные глаза и некоторую спутанность в движениях. Оставив мокрую шинель на диване, Лермонтов упал рядом и, мучаясь от одышки, предложил чаю. Я отказался и решил поговорить с ним о его стишке, который уже разошёлся по Петербургу и наделал много шуму: я боялся, что это кончится плохо. Подождав, пока Миша отдышится, я начал говорить.
Он слушал меня внимательно: то язвительно усмехался и качал головой, то в насмешку мне кивал, будто соглашаясь; во взгляде его мелькало иногда что-то похожее на сожаление. Слушатель мой меня не перебивал, но последние слова мои вывели его из себя.
— А зря вы так, Михаил Юрьевич, — я старался быть спокойным и непредвзятым, чтобы его не обидеть. — Дантес, между прочим, приятный человек. Эта дуэль была вопросом его чести. А что касается жены Пушкина, то можете не волноваться — траур ей не к лицу.
Миша, слегка покачнувшись, встал.
— Судьба так называемой жены его меня не волнует. Хотел бы Дантес стать истинно русским, он бы простил Пушкину любое оскорбление, хотя Пушкин и не был виновен ни в чём; во имя России бы простил, во имя всех нас бы простил! Но нет!..
— Михаил Юрьевич, успокойтесь, вам волноваться нельзя, иначе вы не поправитесь! Доктор запретил вам даже выходить на улицу; вы же гуляли где-то часа так три! Вы вовсе не думаете о своём здоровье?
— Какое вам дело до моего здоровья?! — Миша уже что-то чертил на бумаге, именно чертил, не писал — казалось, что перо рвёт бумагу.
— Ну... мало ли. Вдруг ещё что писать задумаете, а руками-ногами пошевелить не сможете.
Миша бросил перо на стол и закричал, покрывшись красными пятнами:
— Я ни за что не отвечаю, ежели вы сию секунду не выйдете отсюда!
Что я мог сделать? Его не переубедить: этот Лермонтов из тех, кто до последнего стоит на своём, как гора, которую не сдвинуть с места. Он отвергает и заботу, и любовь, не нуждается в них. Всё для него ничто, только он сам всё знает. До чего же горд! Да и в стихах его — мрак беспросветный да и только! Ни капли не похож он на своего Пушкина!
«Хотел бы Дантес стать истинно русским, он бы простил Пушкину любое оскорбление, хотя Пушкин и не был виновен ни в чём; во имя России бы простил, во имя всех нас бы простил! Но нет!..»
***
Говорили, что Лермонтов настраивает свою лиру под чужие звуки, а своих не создаёт. Его часто считали просто подражателем Пушкина, эпигончиком, который ничего своего придумать не в состоянии. У Лермонтова есть свои «Пророк», «Узник» и «Кавказ», многие стихотворения очень похожи на пушкинские и по мотивам, и по лексике. Как нарочно. Но так ли много в них пушкинского?
Говорили, что Лермонтов настраивает свою лиру под чужие звуки, а своих не создаёт. Его часто считали просто подражателем Пушкина, эпигончиком, который ничего своего придумать не в состоянии. У Лермонтова есть свои «Пророк», «Узник» и «Кавказ», многие стихотворения очень похожи на пушкинские и по мотивам, и по лексике. Как нарочно. Но так ли много в них пушкинского?
III. (С. Н. Карамзина — хозяйка самого известного в Петербурге литературного салона).
У горизонта небо чуть желтело, как степная трава, а ближе к своей вершине отливало красным золотом. На небесах расцветали диковинные тучи: лазурные, сверкавшие жемчужным блеском, фиолетовые с розовой каймой; между ними степным ковылём качались невесомые облачка, то исчезавшие, то возникавшие снова. Тучи собирались над Зимним и медленно плыли в сторону Летнего сада, оттеняя своим холодным спокойствием смиренное светлое небо.
Лермонтов стоял у окна и наблюдал за тучами. Он был задумчивее обычного, всё молчал и грустно отводил взгляд. Мы никогда не видели нашего поэта таким несчастным, потому решили, что перед нами всего лишь его очередная маска, следовательно, не стоит относиться к этому всерьёз — само пройдёт.
Солнце закатилось, но темнее не стало. Простояв ещё несколько минут, Михаил Юрьевич медленно отошёл от стекла и направился к письменному столу. Лермонтов стал что-то писать на чистом листе, едва наклонившись над столом и даже не присаживаясь; лицо Лермонтова просветлело, взор чёрных глаз становился внимательнее с каждым новым движением пера. Рука Лермонтова двигалась легко и быстро, иногда на губах появлялась еле заметная тёплая улыбка, но взгляд оставался серьёзным и напряжённым. Набросав что-то на листе, Лермонтов снова отошёл к окну. Мы стали просить Михаила Юрьевича прочесть его новое стихотворение (мы были уверены, что это точно стихотворение и ничто иное). Он не стал противиться — начал читать, стоя к нам спиной и все ещё смотря на тучи; на лист бумаги он вовсе не смотрел, читал будто по памяти или сочиняя на ходу.
Закончив, Лермонтов всё не оборачивался, лишь склонил голову и прислонился к холодному стеклу.
— C'est du Pouchkine cela!* — сказал кто-то из присутствующих.
— Non, c'est du Лермонтов, ce qui vaudra son Pouchkine!** — воскликнул Соллогуб, приподнявшись с кресла.
Лермонтов покачал головой.
— Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, — сказал он, грустно улыбнувшись.
— Да и времени работать мало остается: убьют меня, Владимир!
Он наконец повернулся к нам. По лицу его текли слёзы.
*Это по-пушкински! (фр.)
**Нет, это по-лермонтовски, одно другого стоит! (фр.)
У горизонта небо чуть желтело, как степная трава, а ближе к своей вершине отливало красным золотом. На небесах расцветали диковинные тучи: лазурные, сверкавшие жемчужным блеском, фиолетовые с розовой каймой; между ними степным ковылём качались невесомые облачка, то исчезавшие, то возникавшие снова. Тучи собирались над Зимним и медленно плыли в сторону Летнего сада, оттеняя своим холодным спокойствием смиренное светлое небо.
Лермонтов стоял у окна и наблюдал за тучами. Он был задумчивее обычного, всё молчал и грустно отводил взгляд. Мы никогда не видели нашего поэта таким несчастным, потому решили, что перед нами всего лишь его очередная маска, следовательно, не стоит относиться к этому всерьёз — само пройдёт.
Солнце закатилось, но темнее не стало. Простояв ещё несколько минут, Михаил Юрьевич медленно отошёл от стекла и направился к письменному столу. Лермонтов стал что-то писать на чистом листе, едва наклонившись над столом и даже не присаживаясь; лицо Лермонтова просветлело, взор чёрных глаз становился внимательнее с каждым новым движением пера. Рука Лермонтова двигалась легко и быстро, иногда на губах появлялась еле заметная тёплая улыбка, но взгляд оставался серьёзным и напряжённым. Набросав что-то на листе, Лермонтов снова отошёл к окну. Мы стали просить Михаила Юрьевича прочесть его новое стихотворение (мы были уверены, что это точно стихотворение и ничто иное). Он не стал противиться — начал читать, стоя к нам спиной и все ещё смотря на тучи; на лист бумаги он вовсе не смотрел, читал будто по памяти или сочиняя на ходу.
Закончив, Лермонтов всё не оборачивался, лишь склонил голову и прислонился к холодному стеклу.
— C'est du Pouchkine cela!* — сказал кто-то из присутствующих.
— Non, c'est du Лермонтов, ce qui vaudra son Pouchkine!** — воскликнул Соллогуб, приподнявшись с кресла.
Лермонтов покачал головой.
— Нет, брат, далеко мне до Александра Сергеевича, — сказал он, грустно улыбнувшись.
— Да и времени работать мало остается: убьют меня, Владимир!
Он наконец повернулся к нам. По лицу его текли слёзы.
*Это по-пушкински! (фр.)
**Нет, это по-лермонтовски, одно другого стоит! (фр.)
Для меня душа Лермонтова останется загадкой.
Как и его стихи.
В них смешалось всё: добро и зло, смирение и гордость, любовь к людям и ненависть к их порокам.
Весь Лермонтов состоял из противоречий.
Как и его стихи.
В них смешалось всё: добро и зло, смирение и гордость, любовь к людям и ненависть к их порокам.
Весь Лермонтов состоял из противоречий.
IV. (Н. Н. Ланская - жена А.С. Пушкина).
Сашенька тихо входит к матери. Наталья Николаевна стоит на коленях перед образом и молится; вот уже много лет она каждую пятницу надевает траур, запирается у себя в комнате, ни с кем не говорит, держит строгий пост и молится о своём первом муже, знаменитом поэте Пушкине, день смерти которого пришёлся на этот день недели. Но Сашеньку сейчас волнует не Пушкин: она зачитывается "Героем нашего времени" и просит матушку рассказать о том, кто эту книгу написал, о господине Лермонтове.
— Мы с Лермонтовым встречались часто, но поговорили по-настоящему лишь однажды. Он, верно, ненавидел меня и считал виновною во всём, что случилось с Александром Сергеевичем, но открыто своей ненависти не показывал: Лермонтов был слишком хорошо воспитан, чтобы оскорбить или унизить меня. Он предпочитал не замечать моего присутствия: при встрече мы обменивались парой условных фраз, а затем расходились. Это было хуже любой клеветы. Я всегда мечтала поговорить с Лермонтовым и очень любила его стихи; одни, правда, не понимала, другие отрицала, но большую часть даже помнила наизусть.
— Маменька, он вам напоминал Пушкина?
— Иногда. Что-то близкое по духу, неуловимое и незаметное, сверкало порой во взгляде, таилось в манере чтения; точно так же Лермонтов мог стать другим в одно мгновенье: не менялось в нём ничего, но видно было, что душа Лермонтова расцветала, в ней разгорался пожар такой силы, что и лицо начинало сиять. Тогда он брал в руки перо и начинал творить. Верно, все истинные поэты похожи. Но было в Лермонтове нечто тяжёлое, отталкивающее, безысходно грустное. И стихи его некоторые были такими.
— А как же вы поговорили?
— То было на Фоминой неделе. На вечере у Карамзиных собралось больше гостей, чем обычно. Лермонтов занял место рядом со мной. Он несколько помолчал, а затем, выдохнув и выпрямившись, начал разговор.
Не стану пересказывать его исповедь. Это точно была исповедь, ибо он говорил так прямо и так искренно, что мне становилось иногда неловко. Лермонтов поведал обо всём, что раньше думал обо мне, не скрывал даже самых незначительных движений души, которых многие не видят или же просто не хотят замечать; видимо, своей искренностью Лермонтов хотел получить моё доверие. Он раскаивался в резкости и прямоте характера, с которыми не мог справиться, сожалел о своих беспощадных остротах, заставлявших ни в чём не повинных людей страдать. Всё это отравляло его душу, и без того болевшую непонятной тоской; печать этой тоски можно было разглядеть на его лице, в движениях губ, даже в самом голосе.
Я не сомневалась в том, что Михаил Юрьевич был искренним. Так лгать невозможно. Я попыталась утешить его; Лермонтов слушал меня внимательно, смотрел мне в глаза, и я на удивление легко выносила этот взор, казавшийся мне раньше тяжёлым и неприятным. Лицо его преображалось, а на душе у меня становилось так легко, будто ледяные цепи, которыми мы были скованы, таяли.
Когда разговор наш был окончен, Михаил Юрьевич сказал:
«Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно верил клевете! Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой человека! Как я был близорук, как много времени потратил попусту! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать вам когда-нибудь другом. Простите».
— И что вы ответили?
— Я сказала, что мне нечего ему прощать.
— Как же?
— Для меня душа Лермонтова останется загадкой. Как и его стихи. В них смешалось всё: добро и зло, смирение и гордость, любовь к людям и ненависть к их порокам. Весь Лермонтов состоял из противоречий. Надеюсь, недурное мнение обо мне он унёс в могилу.
Сашенька тихо входит к матери. Наталья Николаевна стоит на коленях перед образом и молится; вот уже много лет она каждую пятницу надевает траур, запирается у себя в комнате, ни с кем не говорит, держит строгий пост и молится о своём первом муже, знаменитом поэте Пушкине, день смерти которого пришёлся на этот день недели. Но Сашеньку сейчас волнует не Пушкин: она зачитывается "Героем нашего времени" и просит матушку рассказать о том, кто эту книгу написал, о господине Лермонтове.
— Мы с Лермонтовым встречались часто, но поговорили по-настоящему лишь однажды. Он, верно, ненавидел меня и считал виновною во всём, что случилось с Александром Сергеевичем, но открыто своей ненависти не показывал: Лермонтов был слишком хорошо воспитан, чтобы оскорбить или унизить меня. Он предпочитал не замечать моего присутствия: при встрече мы обменивались парой условных фраз, а затем расходились. Это было хуже любой клеветы. Я всегда мечтала поговорить с Лермонтовым и очень любила его стихи; одни, правда, не понимала, другие отрицала, но большую часть даже помнила наизусть.
— Маменька, он вам напоминал Пушкина?
— Иногда. Что-то близкое по духу, неуловимое и незаметное, сверкало порой во взгляде, таилось в манере чтения; точно так же Лермонтов мог стать другим в одно мгновенье: не менялось в нём ничего, но видно было, что душа Лермонтова расцветала, в ней разгорался пожар такой силы, что и лицо начинало сиять. Тогда он брал в руки перо и начинал творить. Верно, все истинные поэты похожи. Но было в Лермонтове нечто тяжёлое, отталкивающее, безысходно грустное. И стихи его некоторые были такими.
— А как же вы поговорили?
— То было на Фоминой неделе. На вечере у Карамзиных собралось больше гостей, чем обычно. Лермонтов занял место рядом со мной. Он несколько помолчал, а затем, выдохнув и выпрямившись, начал разговор.
Не стану пересказывать его исповедь. Это точно была исповедь, ибо он говорил так прямо и так искренно, что мне становилось иногда неловко. Лермонтов поведал обо всём, что раньше думал обо мне, не скрывал даже самых незначительных движений души, которых многие не видят или же просто не хотят замечать; видимо, своей искренностью Лермонтов хотел получить моё доверие. Он раскаивался в резкости и прямоте характера, с которыми не мог справиться, сожалел о своих беспощадных остротах, заставлявших ни в чём не повинных людей страдать. Всё это отравляло его душу, и без того болевшую непонятной тоской; печать этой тоски можно было разглядеть на его лице, в движениях губ, даже в самом голосе.
Я не сомневалась в том, что Михаил Юрьевич был искренним. Так лгать невозможно. Я попыталась утешить его; Лермонтов слушал меня внимательно, смотрел мне в глаза, и я на удивление легко выносила этот взор, казавшийся мне раньше тяжёлым и неприятным. Лицо его преображалось, а на душе у меня становилось так легко, будто ледяные цепи, которыми мы были скованы, таяли.
Когда разговор наш был окончен, Михаил Юрьевич сказал:
«Сколько вечеров, проведенных здесь, в этой гостиной, но в разных углах! Я чуждался вас, малодушно верил клевете! Я видел в вас только холодную неприступную красавицу, готов был гордиться, что не подчиняюсь общему здешнему культу, и только накануне отъезда надо было мне разглядеть под этой оболочкой человека! Как я был близорук, как много времени потратил попусту! Но когда я вернусь, я сумею заслужить прощение и, если не слишком самонадеянна мечта, стать вам когда-нибудь другом. Простите».
— И что вы ответили?
— Я сказала, что мне нечего ему прощать.
— Как же?
— Для меня душа Лермонтова останется загадкой. Как и его стихи. В них смешалось всё: добро и зло, смирение и гордость, любовь к людям и ненависть к их порокам. Весь Лермонтов состоял из противоречий. Надеюсь, недурное мнение обо мне он унёс в могилу.
***
У Лермонтова в стихотворениях всегда много тоски и разочарования в жизни. Даже самые светлые «пьески», как тогда их называли, будто под печальной вуалью. «Это не пушкинское раздолье на пиру жизни», как сказал Белинский. Вообще вся лермонтовская лирика построена на контрасте светлого и тёмного («Лишь в человеке встретиться могло священное с порочным; все его несчастья происходят оттого»).
У Лермонтова в стихотворениях всегда много тоски и разочарования в жизни. Даже самые светлые «пьески», как тогда их называли, будто под печальной вуалью. «Это не пушкинское раздолье на пиру жизни», как сказал Белинский. Вообще вся лермонтовская лирика построена на контрасте светлого и тёмного («Лишь в человеке встретиться могло священное с порочным; все его несчастья происходят оттого»).
— Жалкий человек… Чего он хочет? Места под небом хватит всем. Зачем вражда? — Лермонтов говорил будто не нам, а себе. — Смотрите.
V. (Д. Пален — однополчанин Лермонтова, автор единственного его профильного портрета).
Бой стих, но вечернее небо всё ещё дышало огнём. Мы, солдаты, собрались под одиноким дубом, чтобы прийти в себя после битвы. Смешалось всё: пули, сабли, пороховой дым, красная вода в реке, похороны погибшего капитана… Хотелось только отдыха и тишины.
Лермонтов сидел неподалёку от меня. Вид у него был усталый и только; будто это не он несколько часов назад шёл в атаку, забыв обо всём на свете. Завязался разговор; тема родилась случайно: кто-то вдруг начал рассуждать о том, зачем нужна людям война. Как водится, чем серьёзнее и сложнее предмет, тем непринуждённей и спокойнее беседа. Многие шутили, переходили к боевым байкам: возможно, от шуток солдатам становилось легче. Иногда улыбался и Лермонтов, но глаза его были грустны. Он не вступал в разговор, только слушал, пока кто-то не попросил его высказаться; солдаты о Лермонтове-поэте и не слыхали, но хорошо знали Лермонтова-героя, весьма опытного офицера.
— Жалкий человек… Чего он хочет? Места под небом хватит всем. Зачем вражда? — Лермонтов говорил будто не нам, а себе. — Смотрите.
На светлом ещё небе загорелась первая звёздочка.
— Может быть, люди друг другу завидуют и становятся несчастными? Потому и воюют, — мне не хотелось, чтобы Лермонтов молчал, и я решил разговорить его.
— Завидовать можно только звёздам. А несчастье далеко не в этом.
— Чем же вы несчастливы?
— Звёзды и небо… звёзды и небо! – кротко улыбнулся Лермонтов.
На этом разговор о войне закончился. Солдаты заметили, что долго не появляется луна, и стали рассуждать о холодном светиле. Много чего говорили: обгоняет луна солнце или следует за ним? Откуда она берёт свет: отражает его от солнца и преобразует в свой собственный? Что есть в солнце и луне похожего, а что различается?... Все говорили, а Лермонтов только смотрел на новые звёзды, и мне показалось, что в свете от костра Лермонтов становится всё больше похожим на таинственную Луну. Жаль, не получилось передать этого на портрете, что я нарисовал во время нашей беседы.
Бой стих, но вечернее небо всё ещё дышало огнём. Мы, солдаты, собрались под одиноким дубом, чтобы прийти в себя после битвы. Смешалось всё: пули, сабли, пороховой дым, красная вода в реке, похороны погибшего капитана… Хотелось только отдыха и тишины.
Лермонтов сидел неподалёку от меня. Вид у него был усталый и только; будто это не он несколько часов назад шёл в атаку, забыв обо всём на свете. Завязался разговор; тема родилась случайно: кто-то вдруг начал рассуждать о том, зачем нужна людям война. Как водится, чем серьёзнее и сложнее предмет, тем непринуждённей и спокойнее беседа. Многие шутили, переходили к боевым байкам: возможно, от шуток солдатам становилось легче. Иногда улыбался и Лермонтов, но глаза его были грустны. Он не вступал в разговор, только слушал, пока кто-то не попросил его высказаться; солдаты о Лермонтове-поэте и не слыхали, но хорошо знали Лермонтова-героя, весьма опытного офицера.
— Жалкий человек… Чего он хочет? Места под небом хватит всем. Зачем вражда? — Лермонтов говорил будто не нам, а себе. — Смотрите.
На светлом ещё небе загорелась первая звёздочка.
— Может быть, люди друг другу завидуют и становятся несчастными? Потому и воюют, — мне не хотелось, чтобы Лермонтов молчал, и я решил разговорить его.
— Завидовать можно только звёздам. А несчастье далеко не в этом.
— Чем же вы несчастливы?
— Звёзды и небо… звёзды и небо! – кротко улыбнулся Лермонтов.
На этом разговор о войне закончился. Солдаты заметили, что долго не появляется луна, и стали рассуждать о холодном светиле. Много чего говорили: обгоняет луна солнце или следует за ним? Откуда она берёт свет: отражает его от солнца и преобразует в свой собственный? Что есть в солнце и луне похожего, а что различается?... Все говорили, а Лермонтов только смотрел на новые звёзды, и мне показалось, что в свете от костра Лермонтов становится всё больше похожим на таинственную Луну. Жаль, не получилось передать этого на портрете, что я нарисовал во время нашей беседы.
***
Блок потом скажет, что на этом портрете единственный настоящий Лермонтов. Я это поняла. Лермонтов настоящий — это не мрачный и унылый эпигон Пушкина. Вся поэзия Лермонтова — тоска по небесному, прекрасному и вечному, отсюда и грусть, а порой и разочарование. Лермонтов привнёс в поэзию темы, которые Пушкин лишь наметил. Пушкин исследовал мир вокруг себя, а Лермонтова интересовала человеческая душа.
Так, как Лермонтов, никто не писал никогда и вряд ли напишет. Лермонтов сделал поэзию музыкой. Не найти ни у одного поэта (даже у Пушкина!) таких волшебных звуков. Каждое стихотворение его — мелодия, которую нужно пропеть сердцем.
Всё-таки Лермонтов. Я так написала не потому, что по-другому было нельзя. Лермонтов мне ближе. Честно. И поэзия его намного светлее, чем кажется. И если Пушкин — солнце русской поэзии, то Лермонтов — Луна.
Блок потом скажет, что на этом портрете единственный настоящий Лермонтов. Я это поняла. Лермонтов настоящий — это не мрачный и унылый эпигон Пушкина. Вся поэзия Лермонтова — тоска по небесному, прекрасному и вечному, отсюда и грусть, а порой и разочарование. Лермонтов привнёс в поэзию темы, которые Пушкин лишь наметил. Пушкин исследовал мир вокруг себя, а Лермонтова интересовала человеческая душа.
Так, как Лермонтов, никто не писал никогда и вряд ли напишет. Лермонтов сделал поэзию музыкой. Не найти ни у одного поэта (даже у Пушкина!) таких волшебных звуков. Каждое стихотворение его — мелодия, которую нужно пропеть сердцем.
Всё-таки Лермонтов. Я так написала не потому, что по-другому было нельзя. Лермонтов мне ближе. Честно. И поэзия его намного светлее, чем кажется. И если Пушкин — солнце русской поэзии, то Лермонтов — Луна.
Из тёмного моря лип медленно поднималась огненная луна с кровавыми пятнами на лице. Миша смотрел на луну и не мог понять, почему она такой стала: быть может, ей больно? Или одиноко? Она молчала.
«Усни, мой ангел. Господь тебя не оставит».
Луна бледнела, исчез её болезненный румянец, лунный свет засиял мерцанием сотен серебристых лучиков, небо стало спокойным и чистым, заговорили друг с другом звёзды, засияла под лунным светом снежная дорожка, уводившая прямо в небо, такое тихое, словно где-то в синей вышине летел и пел прекрасную песню неведомый ангел.
Послесловие
Очерки основаны на воспоминаниях о М.Ю. Лермонтове, только основаны и не более. Многие люди, которым я осмелилась приписать эти слова, их никогда не произносили, потому не судите о них по этим заметкам.