литературный сборник молодых авторов
литературный сборник молодых авторов
Анастасия Маркова
Близость и понятность языка современной литературы молодому читателю — это истина или миф?
январь 2020 года
Давай попроще?
Одно предложение тянется длинной яркой лентой, попадает в чьи-то грубые блеклые руки и рвется на крошечные прямоугольнички, которые становятся лишь цветастым фоном для твоих размышлений…
Ты бежишь глазами к другому абзацу. Давай попроще, ладно? Просишь. Настойчиво.
Давай меньше слов. Больше дела. Хорошо.
Главное — не запутаться в сети штампов. А они цепляются за ноги, канючат и бросаются на шеи. Штампы тонут в голубых бездонных глазах. По-кошачьи грациозно трутся о колени. Ты можешь и не заметить, если сам вытягиваешь лебединую шею навстречу динамичному сюжету.
Ты бежишь глазами к другому абзацу. Давай попроще, ладно? Просишь. Настойчиво.
Давай меньше слов. Больше дела. Хорошо.
Главное — не запутаться в сети штампов. А они цепляются за ноги, канючат и бросаются на шеи. Штампы тонут в голубых бездонных глазах. По-кошачьи грациозно трутся о колени. Ты можешь и не заметить, если сам вытягиваешь лебединую шею навстречу динамичному сюжету.
Еще проще?
Ты хочешь смотреть кино в своей голове, а ненужные фразы лишь отвлекают, перебивая образы?
Ты хочешь смотреть кино в своей голове, а ненужные фразы лишь отвлекают, перебивая образы?
Меньше времени. Больше смысла. Хорошо.
Короткие предложения. Излюбленный "привычный" язык. Эмоциональные диалоги, где слова автора таинственным образом пропали. Рассказ от первого, твоего лица.
Именно это ты хочешь назвать понятным языком? Который далеко не миф, потерявшийся в закатившихся глазах недалекой восьмиклассницы, которая ноет, что «книги — это скучно и непонятно».
Короткие предложения. Излюбленный "привычный" язык. Эмоциональные диалоги, где слова автора таинственным образом пропали. Рассказ от первого, твоего лица.
Именно это ты хочешь назвать понятным языком? Который далеко не миф, потерявшийся в закатившихся глазах недалекой восьмиклассницы, которая ноет, что «книги — это скучно и непонятно».
А сейчас как? Ты доволен?
Ты должен невольно фыркнуть в ответ на мою самонадеянность и недогадливость. Хорошо. Давай еще проще.
Молодые читатели могут выглядеть по-разному. Они приходят в книжный магазин с одинаковым отчаянно глуповатым выражением, а затем расходятся к противоположным отделам. Но давай представим, что все они собрались у "современной прозы" и, нахмурившись, ищут поддержки у сероватых страниц.
Ты должен невольно фыркнуть в ответ на мою самонадеянность и недогадливость. Хорошо. Давай еще проще.
Молодые читатели могут выглядеть по-разному. Они приходят в книжный магазин с одинаковым отчаянно глуповатым выражением, а затем расходятся к противоположным отделам. Но давай представим, что все они собрались у "современной прозы" и, нахмурившись, ищут поддержки у сероватых страниц.
Современная подростковая литература — это кулачок под носик учителя литературы, с пафосом и надутыми щеками рассказывающего обо всех прелестях классики.
Может, оно и так. Но ты все равно лезешь на самую верхнюю полку, пыхтишь, с трудом достаешь книгу, открываешь ее где-то посредине, ожидая чуда…
А чудо — это все, что угодно, кроме заезженных фамилий. Может, Толстой пишет для тебя внятно, и, наверное, ты мог бы с интересом перемахнуть сотню страниц за ночь. Однако стереотипы — те же штампы — разбиваются о твою голову, и так столько раз, пока ты наконец неосознанно на начнешь отталкиваться от «знаменитых» фамилий.
«В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками…»
Ты не видишь смысла. Отчего-то руки-ноги-голова затекают. Споткнувшись о непонимание одного слова на первой же странице, ты невольно хмуришься. Но фраз становится все больше, ты тянешься к диалогам, но и они переполнены шутками времен прошлых и позапрошлых веков. Ты ищешь сам себе оправдания вроде: «это было давно», «это неактуально», «это неинтересно... это скучно написано».
«В 1800-х годах, в те времена, когда не было еще ни железных, ни шоссейных дорог, ни газового, ни стеаринового света, ни пружинных низких диванов, ни мебели без лаку, ни разочарованных юношей со стеклышками…»
Ты не видишь смысла. Отчего-то руки-ноги-голова затекают. Споткнувшись о непонимание одного слова на первой же странице, ты невольно хмуришься. Но фраз становится все больше, ты тянешься к диалогам, но и они переполнены шутками времен прошлых и позапрошлых веков. Ты ищешь сам себе оправдания вроде: «это было давно», «это неактуально», «это неинтересно... это скучно написано».
А как интересно?
Может, все могло бы быть иначе. Может, придя к «Войне и миру» сквозь шипастые книжные тернии, ты бы с жадностью проглотил всем приевшийся стереотип. Может, ты бы совершенно по-другому смотрел бы на стиль многих классиков, с интересом, тем самым хваленым интересом, рассматривая одно предложение, разматывая эту яркую ленточку и не стремясь разорвать ее в клочья.
Опыт. Убийственный книжный опыт может заставить высказывание о понятности только современного литературного языка кинуться в немыслимое далекое бегство.
Опыт. Убийственный книжный опыт может заставить высказывание о понятности только современного литературного языка кинуться в немыслимое далекое бегство.
Но давай вернемся к началу.
Ты же просил быть попроще?
Ты же просил быть попроще?
«Когда я неслась к троллейбусной остановке, чтобы после занятий успеть в парикмахерскую, сзади раздался истошный автомобильный сигнал. Машинально оглянувшись, я простонала: — О не-ет… — Только этого не хватало!» (В.Ледерман «Первокурсница»)
Ты видишь образы? Видишь главную героиню? Видишь ее эмоции, умещенные в скромном восклицательном знаке и растянутом междометии?
Простота. Убийственная книжная простота. Все создано для тебя. Для кино в твоей голове. Автор раскладывает по полочкам книгу. Ты же спешно принимаешь его подарок.
Давай еще меньше этих ненужных… метафор, да? Хорошо.
«Я открыла окно и вылезла на крышу терраски. Крыша была мокрая — недавно шел дождь. Мои тканевые тапочки мигом промокли. Было зябко — на дворе поздний вечер, солнце уже давно скрылось»
(Эли Фрей «Мой лучший враг»)
(Эли Фрей «Мой лучший враг»)
Ты понимаешь все дословно? Ты можешь наблюдать за сюжетом. Вряд ли что-то тебя остановит. Может, редкое сравнение бросится… точнее, попадется в тексте.
«Собака Мафи, до сих пор мирно спавшая на диване, подпрыгнула и в одно мгновение забилась под него. В нашем доме масса животных, которые хорошо знают, что они любимы. Мопс Хучик, пуделиха Черри…» (Д. Донцова «Ночной клуб на Лысой горе»). Ты уже спешишь улыбаться этой картине…
Постой. Ты все понимаешь, да? Современный, да? Ты не переводишь незнакомые историзмы, да?
Но ты все еще тычешься носом в края огромного полотна. Ты на нем, кстати, маслянистое пятно.
Давай чуть посложнее, ладно?
Но ты все еще тычешься носом в края огромного полотна. Ты на нем, кстати, маслянистое пятно.
Давай чуть посложнее, ладно?
«…И предложил себя в качестве играющего тренера, работодателя и доброго дядюшки заодно. Абсурдное его заявление показалось мне весьма соблазнительным, поскольку до сего дня никаких особых талантов я за собой не замечал и даже во сне осознавал, что карьера моя, мягко говоря, не заладилась»
(Макс Фрай «Чужак»)
(Макс Фрай «Чужак»)
Надо же. Перечитай. Легкая ехидная улыбочка скользит между слов, уголки губ растягиваются шире, как только темп речи, мягко говоря, убыстряется, а ты читаешь, не жуя каждую фразу и не закатывая глаза. Не вспоминая о том, что это предложение длиннее всех прошлых. Что такой стиль, наверное, и не вспомнит о том, чтобы говорить об эмоциях лишь вертикальной палочкой или забыть о них вовсе, перечисляя только монотонные действия.
Давай представим прямую. На ней есть Точка — как Рождество Христово, только ты назовешь ее «понятный хороший язык». Звучит наивно.
Все, что до Нее — это «неинтересно» и «неясно».
Все, что после Нее — это «понятный плохой язык».
Все, что до Нее — это «неинтересно» и «неясно».
Все, что после Нее — это «понятный плохой язык».
Чуть прикусываешь щеку изнутри — делить эфемерный «язык» на «хороший» и «плохой» кажется детским лепетом. Но, главное, чтобы ты понял, не так ли?
Но… ты же спрашивал про другое, да?
Давай еще раз. Заново.
Одно предложение тянется длинной лентой…
Но… ты же спрашивал про другое, да?
Давай еще раз. Заново.
Одно предложение тянется длинной лентой…
Ты — читатель в огромной библиотеке. У тебя есть от силы полчаса, уставшая физиономия и мысли об учебе и долгах, которые ты не хочешь замечать. Ты разматываешь ленту предложения, хмуришься, теряешь смысл, задумываешься об учебе, хмуришься, возвращаешься к книге, ворочаешься, хмуришься и постоянно меняешь ногу, на которой лежит этот комок лент.
Хмуришься. Ты — молодой читатель, у которого еще не выросли коренные зубы, чтобы вгрызаться в такую прозу. Даже, наверное, скажешь по-другому. Тебе кажется этот хлеб слишком черствым, хоть испечен он на изысканный манер. Надо наесться мягких безвкусных ломтиков, чтобы утолить голод, и только затем, мотая тонкие французские усы на твои толстые пальцы, попробовать определить сорт дрожжей.
Хмуришься. Ты — молодой читатель, у которого еще не выросли коренные зубы, чтобы вгрызаться в такую прозу. Даже, наверное, скажешь по-другому. Тебе кажется этот хлеб слишком черствым, хоть испечен он на изысканный манер. Надо наесться мягких безвкусных ломтиков, чтобы утолить голод, и только затем, мотая тонкие французские усы на твои толстые пальцы, попробовать определить сорт дрожжей.
Так что же ты хочешь? Ты просишь быть то проще, то жаждешь ярких метафор, то приходишь ко мне с усталым «хоть что-то бы почитать», то упрямо пытаешься восхититься стилем.
Ты опять скачешь к началу. Рисуешь кардиограмму глазами.
Понятность современного языка молодому читателю? Да. Истина. Ты сам невольно киваешь.
Ты опять скачешь к началу. Рисуешь кардиограмму глазами.
Понятность современного языка молодому читателю? Да. Истина. Ты сам невольно киваешь.
Почему? Ты не теряешься во времени. Ты лижешь строчки, которые понятны тебе от нет-и-да. Ты видишь эмоции героя сквозь полупрозрачную пелену метафор. Пелена — не значит плотное одеяло, накрывающее с головой. Ты дышишь очень ровно. Почему? Ты подстраиваешься под длину предложений. Р-о-в-н-у-ю.
Но помнишь, о чем ты чуть не забыл в начале? Излишняя простота порождает штампы и отсутствие эмоций. Излишняя простота убивает искусство. Помни о Точке невозврата, Точке, когда ты видишь в авторе помощника и проводника в его же мире, а не эгоистичного сценариста дешевых комедий и драм.
Но помнишь, о чем ты чуть не забыл в начале? Излишняя простота порождает штампы и отсутствие эмоций. Излишняя простота убивает искусство. Помни о Точке невозврата, Точке, когда ты видишь в авторе помощника и проводника в его же мире, а не эгоистичного сценариста дешевых комедий и драм.
Может, зря распинаюсь. Может, ты – скучающий математик, который ищет в тексте формулы и теоремы. Хорошо.
Я бы еще многое сказал тебе. Многое уточнил. Многое заменил, вычел, заметил и кинул бы в тебя этим всем. Сказал бы, например, что подстраивать под тебя стиль — неблагодарное занятие. Может, все наоборот? Ты сам состроишь из себя кого захочешь и смиренно примешь подарок, приготовленный не тебе одному.
А. Ты перебежал глазами на другой абзац? Все еще ищешь понятные тебе одному символы? Хорошо.
А. Ты перебежал глазами на другой абзац? Все еще ищешь понятные тебе одному символы? Хорошо.
Дано: молодой читатель. Доказать: близок и понятен ли ему язык современной литературы? Решение: ленты изрезаны и рассыпаны по полу. Штампы убиты и отданы неимущим.
Ответ в задаче — истина. Что и требовалось доказать.
Ответ в задаче — истина. Что и требовалось доказать.
Верстка: Артём Меркулов, Владислав Можеевский