Остановись. И под ноги смотри.
Дымится пыль и плавает у пола.
Мы говорим, читая словари,
На языке О'Брайена и прола.

Я здесь никто, зови меня никем.
Я вытекла из фонарей кварталов,
Я не пишу восторженных поэм,
Но выбираю марево подвалов.

Мне кажется, я в сумраке бреду;
Мне чудится, ладья Харона близко.
Живые лица ходят по пруду,
За мною блик — посланье обелиска.

Не обернусь. Я вижу все и так.
Он сквозь меня выплясывает соло.
Пронзает тень спины, а дальше — мрак,
Он спотыкается и приникает к полу.

Не обернись! Ты в комнате своей.
Я — твой вопрос, я — твой запретный плод...
Постой, я вижу отблеск фонарей,
Я слышу всплеск. Река или ручей...
Угроза королю. Последний ход.

Ночь расшивает кокон одеял
Узором золотой фонарной нити.
Собравшись с мыслями, я не могу судить их.
Пора заснуть. Не понимаю, я ль

Бегу в трамвай, набитый стаей тел,
Угрюмой, сонной, выползшей из логов.
Гам, толчея, обрывки диалогов —
Я заблудилась, я здесь не у дел.

Но разогнался мой нелепый сон-
Етный текст, и с четырёх сторон
Оскалясь, мимо проплывают лица,

На них цветут румяна и прыщи,
А взгляды — точно камни из пращи.
Остановиться бы, остановиться.

Чернильный след по плоскости листа
Стекает. Капли шелестят о шифер.
Мои стихи напоминают шифры:
Неясен почерк, тема непроста.

Алмазный высверк — лезвие грозы
Зигзагом режет облачные туши.
Слова вокруг. Они вползают в уши,
Записывать — единственный позыв,

Словесный мусор разбирать. Так фраза
За фразой льётся. Ночь, лиха, чумаза,
Привычно воет и гремит в окне.

Рука, дрожа, желтеет светом лампы,
Выводит что-то, щедрая на штампы.
Строка кончается. Хотя могла б и не.

Там в окне за деревом стоит
Кто-то невесомый со звездою.
В бережных руках звезда горит,
Вкалываясь в небо голубое.

Отчего-то больно и легко.
Трещины на стёклах оставляя,
Там в окне на крышах высоко
Прорастает косточка от рая.

В той тесной раздевалке для пиратов,
Где небо разрывается на части
В окне по форме карт козырной масти,
Гитары громче грозовых раскатов.

Гнила луна над корабельным лесом,
А сапоги ворочались в футболе,
Парфюмом едким одаряя поле.
Хмельным пираты одержимы бесом,

В райке стеснённом душной раздевалки,
Забитой бранью боевой закалки,
Кипят их горла, хрипло торжествуя,

Сиянье битв с наганом и мечами
Бесплодней — оттого оно погибло —
Чем мастерская беготня с мячами.

Я видела замшелые глубины
В высоковольтном пролетарском сне.
Там я была на каменистом дне,
Вдали качался ветер голубиный.

Там иноками юными дельфины
И сотни черных рыб послушны мне.
И сонмы голосов, крича вовне,
В тот день, с тем дном и водами едины...

Но отраженье глаз сменилось вдруг —
В пыли палило солнце, полыхая.
А я проснулась в голубиной стае,
А рядом спал мой слабый хрупкий друг...

Так мы ли все же мыли эти сваи?
Как, ты не знаешь? Так и я не знаю…

Я забуду тебя в порту,
Как забуду писать стихи —
Очень скоро. Но вот по рту
Ходят звуки глухи, лихи...

Поцелуй. Но не в бровь, а в глаз.
А потом — междутьма, зима...
Но сейчас лишь на море лаз
Нам оставил Амор, сама

Я аморфна. Но ты так тверд.
Каждый слог — командора шаг.
У воды я в пальто, ты наг

Мои губы узки, как фьорд
Твои руки дрожат, как флаг…
Свет белее любых бумаг.

и воскресло все то, на что мы уж махнули руками,
ведь казалось, что все у нас отнято было навек,
мы рыдали вдвоем, и мы шли по дороге веками,
мимо мира неоновых звезд и наклеенных рек.


столько зим пронеслось, но мы все еще шли по дороге,
оттого что за сладость плода мы лишились всего,
но открылись глаза, и мы вспомнили скорбно о Боге,
и мы стали мудры, и смирились мы с волей Его.


нам Господь говорил, чтоб мы были как малые дети,
завещал нам любить и оставил нас в мире одних,
чтобы мы позабыли о прежде священном запрете,
о сияющем лете, о том, как смешных и нагих


нас приветствовал Бог в самодельном Своем ареале,
как плоды наливались, как травы росли до небес,
как журчали ручьи, как прекрасные песни звучали,
как печали не знали, как плод мне протягивал бес...


нас изгнали, и мы побрели по земле плодородной
в край, где почва суха, где крошится от зноя она.
не тоскуй, дорогой, что свершили мы грех первородный,
ведь Господь мне сказал, что отпущена наша вина.

Петух и конь* на запад шли, шурша скатился шар
Светила серебристого в зеленую траву,
Мне снится зачарованный летающий Икар,
И я Дедал, мне сына бы, его зову, зову…


Как тяжко мне лететь наверх, ведь тело не подар-
Ок—ружность в небе слепит и пронзает синеву.
Однако как спина болит: я стал ужасно стар…
Но сын, куда?! Дурак: решил лететь к дыре, ко шву


Небесных сфер, а этот шов — чудесный циферблат,
На нем всегда показано по десять снов подряд.
Он плавит воск, Икар, спустись, услышь, спустись, глупец!!


Совсем дряхлеет плоть моя, веревки крыл саднят…
Икар, Икар, куда же ты, кому сказал, назад!!
Назад!!!! Назад!!!!!!!!!
Икар внизу, и плачу я (отец).


* образы петуха и белых коней сопутствуют образу Гелиоса, древнегреческого бога солнца