март 2019 года
Никита никитин
Почему Пушкин не покидает пароход современности?
В 1912 году классическая литература испустила дух. Футуристы опубликовали статью «Пощёчина общественному вкусу». «Академия и Пушкин непонятнее иероглифов», — заявили они. Появились знаменитые стихотворения «Бобэоби пелись губы» и «Крылышкуя золотописьмом иероглифов». Зародились «птичий» и «звёздный» языки Хлебникова. Однако чего-то не хватало… И уже в 1924 Маяковский, один из авторов «Пощёчины…», пишет «Юбилейное». Его лирический герой стаскивает Пушкина с постамента и признаётся: «Я люблю вас живого, а не мумию». Эту мысль, выраженную другими словами, будут повторять русские постмодернисты. По какой-то причине никакие пощёчины не смогли испугать смуглого отрока, тень которого бродит по аллеям сознания современных авторов вместе со сказками, милым идеалом и большим горшком щей.

Поэтический сборник футуристов, вышедший 18 декабря 1912 года.
Каким же образом Пушкин, классик русской литературы, связан с постмодернизмом — направлением, характеризующимся хаотичностью, пародийностью и обилием скрытых цитат в художественном произведении? Самым что ни на есть прямым. Постмодернистские авторы часто указывают на такие классические тексты, как «Дон Кихот», «1001 ночь», «Декамерон» в качестве источника идей для экспериментов. Их сходство в том, что все эти книги в своё время стали поворотными пунктами в развитии языка своих стран, проблемы которого представляют большой интерес для постмодернистов. А, как известно, Пушкин — основоположник русского литературного языка. От этого никуда не спрячешься. Его творчество синтезировало опыт предшественников (Ломоносова, Тредиаковского, Сумарокова), европейской культуры и народного фольклора. Поэт поднял со дна языкового океана необычайные силы, волны — отголоски которых мы ощущаем по сей день. Например, благодаря Пушкину больше не говорят «сладк» или «резвости златыя». Неслучайно Достоевский писал о том, что вся литература «вышла из Пушкина». В рассказе Т.Толстой «Сюжет» эта мысль, кстати, становится развёрнутой метафорой: раненому поэту в бреду чудятся образы того же Достоевского, строчки Тютчева, Северянина, Маяковского, Набокова. Если вслед за Умберто Эко рассмотреть постмодернизм в широком смысле как смену одной культурной парадигмы другой, то Пушкин сильно напоминает его представителя. В «Заметках на полях «Имени розы» можно прочитать, что постмодернизм, не знает временных границ, является следствием состояния духа. Пушкин — смелый экспериментатор, критикующий идеи эпохи Просвещения (достаточно вспомнить поэму «Цыганы») и пародист (с его лёгкой руки «Илиада» превратилась в «Гаврилиаду»). Знаменитое «К***» — пародия на стихотворение «***» Жуковского, да и само выражение «гений чистой красоты» заимствовано у «побеждённого учителя». Есть в творчестве Пушкина игра с жанрами. Пример тому — поэма «Руслан и Людмила», построенная, если верить Ю.Лотману, на несовместимости частей, на соседстве игривых сцен с лирически-возвышенными. Так, например, после сдержанного и несколько сухого описания пира князя Владимира, где «не скоро двигались кругом ковши, серебряные чаши с кипящим пивом и вином» следует сцена, в которой Руслан «ласкает в воображенье стыдливой девы красоту». Кроме того, Лотман указывает на «царство относительности» в «Евгении Онегине», смешение точек зрения, приводящее к «ироническому раскрытию условности» каждой из них. Эта теория объясняет, почему в последней строфе романа в стихах сказано: «Противоречий очень много, но их исправить не хочу». Вот и получается, что Пушкин — мастер языковой игры и пародии, строящий свои тексты из коллажа цитат, умышленно допускающий логические ошибки. Одним словом, наш первый постмодернист! Конечно, сравнение дерзкое, едва ли бы сам Пушкин его одобрил. На мой взгляд, в искусстве он, конечно, стремился к максимальной объективности, наставлял читателя на путь истинный, а не увлекал его по ту сторону добра и зла. Достаточно вспомнить пушкинскую статью «О народной драме и о «Марфе Посаднице» М.П.Погодина», в которой прямо сказано о том, что дело поэта — «добросовестное исследование истины», воскрешение «века минувшего во всей его истине». Но факт остаётся фактом, открытиями Пушкина пользовались как Хармс, так и Венедикт Ерофеев. Героиня последнего даже любила повторять: «А кто за тебя детишек будет воспитывать? Пушкин, что ли?» Что тут поделаешь, интерес к солнцу русской поэзии неугасим. Забываются полководцы, рушатся дворцы, но весёлое имя Пушкина остаётся с нами.

Двадцатый век начался с того, что в комедии Чехова «Вишнёвый сад» человека забыли в заколоченном доме. Настало время больших идей, великих переворотов и перемен. В водовороте всего большого и важного не осталось места личному и индивидуальному — только общее благо, общие цели и общая жилплощадь. Разве имеют вес чьи-то конкретные чувства, если Днепрогэс должна быть закончена точно в срок? Внешне всё выглядит идиллически. Пятилетки выполняются раньше срока, столы в «Кубанских казаках» ломятся от яств, а симпатичные трактористки с плакатов зазывают вступать в колхоз. Но это фикция, балаганчик. За кулисами: чёрные шины марусь и арестантские роты. Как тут возникшему в результате кризиса советской идеологии постмодернизму не вспомнить о том, кто «в свой жестокий век» воспел свободу? Находясь в колонии, именно к творчеству Пушкина обращается Андрей Синявский, пишущий под псевдонимом Абрам Терц. В «Прогулках…» он стремится разглядеть человека за «расплывчатым пятном с бакенбардами» и парадными бюстами. С поэтом автор «на дружеской ноге», поэтому шутит, сыплет прибаутками, как лицеист «вбежал в поэзию на тоненьких эротических ножках», но, в общем, восхищается его внутренней свободе и лёгкости во всём. «Общительность, легкомыслие, способность попадать в переплёты и не лезть за словом карман», а ещё лень, суеверность — вот Пушкин Синявского. В то же время поэт представлен гениальным комбинатором жанров и стилей. В «Руслане и Людмиле» он создаёт «нарочитое дезабилье романтизма, затейливо перепутанное, завинченное штопором». Автор предлагает нам переосмыслить пушкинское наследие, даже такое хрестоматийное, как эпизод о том самом дубе. Для него это «конечно, не дуб, а наша добрая, зимняя ель», которую Пушкин воткнул «у колыбели каждого из нас, у лукоморья новой словесности». Синявский особо выделяет пародию как один из главных творческих методов Пушкина, приводит его собственное сравнение поэта с эхом («откликаясь на всякий звук, эхо нас передразнивает»). С некоторым, например, с пассажем о «первом в русской поэзии авиаторе», взвившемся вослед за женщинами, я согласиться не могу. Однако многое сказано метко. Так, например, внимания заслуживают мысли Синявского о пушкинском стихе, о его «натиске, реверансах, поворотах, прыгучести, умении гарцевать, делать шпагат». Учитывая исторический контекст написания «Записок…», чувствуешь, какой свежестью весенней реки, ломающей лёд, от них веет. Конечно, взгляды автора могут казаться хулиганскими и провокационными. Однако следует признать, что Терц блестяще и с юмором исполняет свою миссию постмодерниста. Он дискредитирует устоявшиеся штампы, представления о поэте как о социалистическом святом, материалисте и атеисте, враге крепостничества. Пушкин, ставший самым культовым и авторитетным поэтом царской России в СССР, такой же симулякр, как агитационный плакат «Полевые работы не ждут!»: он был необходим власти для оправдания режима, а постмодернистам — для развенчания мифа о нём.
Можно возмутиться и напомнить, что многие слова из лексикона Пушкина, такие как облатка, инвалид, плошка, мы не понимаем или употребляем совершенно в другом значении. Скажем так, приёмы и средства языка могут устаревать, но суть поэтического дела — никогда. Об этом говорил ещё Александр Блок на собрании в 84-ю годовщину смерти Пушкина, называя его «неизменной величиной». Да и смерти-то никакой не было. Поэт всё ещё находится на палубе парохода современности и вовсе не собирается её покидать. Доказательство тому — поэма К. Арбенина «Пушкин мой». Ответ на вопрос, почему её герой всё ещё с нами, дан предельно ясно: «Сам ты Пушкин — вот в чём соль». И всё сразу на своих местах. «Пушкин разный. Пушкин всякий», — потому, что в контакт с ним вступают разные, совершенно разные люди (одни — «с веником», другие — «с пистолетом»). Лотман по поводу этого явления говорил, что поэт вольно или невольно наделяется чертами литературоведов, которые о нём пишут. У Арбенина Пушкин «цепляется за жизнь и за Анну Петровну Керн», ходит на рыбалку с Женей Баратынским. Он не знает временных и пространственных границ, пьёт с Довлатовым, видит Тынянова в лодочке, гуляет с Синявским и Терцем, никак не может простить Хармсу его анекдоты. Вот сколько у поэта чудесных друзей, хранящих «под телогрейкой крошечного чернявого человечка». Следуя их примеру, хочется повторять снова и снова: «Мистерию с Дантесом не считаю правдивой, иль хотя бы достоверной». Пушкин жив и долго будет тем, кем он является для каждого из нас.
Существует литературный анекдот, как Пушкина ждали в назначенный вечер. Детям объявили: «Он весь сахарный, его разрежут, и всем вам будет по кусочку». И действительно никто не был обделён. И все с удовольствием съели этот удивительный пирог. О нас с вами тоже не забыли: Пушкин навеки в нашей крови, а, значит, и в языке. У каждого он свой и неповторимый, но в то же время единственный и настоящий. Такой, которому, не задумываясь, скажешь: «Не хочу черносливу, хочу Пушкина!»


Милый мой, прочитала ваши мысли и себя на одной из них поймала — вы так пишете, что Пушкин бы восхитился.