Уместно ли морализаторство в литературе? Должен ли писатель учить своих читателей? Если да, то как провести тревожащую мысль сквозь сложные сюжетные переплетения: прямо в лоб или скрыв её за тонкой метафорой? Что сильней влияет на умы и души: громоздкие толстовские нравоучения или беспощадные насмешки Щедрина?

Это «одной головой» было чрезвычайно популярно в том реалистическом кружке, родоначальником которого принято считать Гоголя. Хотя реализма в нём нет совершенно. Чем старше он становился, тем меньше был похож на своих последователей и тем больше проступало в нем нравственное и религиозное начало. Но потому-то для него так важно сочувствие, «сердце», а не «голова».

«Все мы вышли из «Шинели» Гоголя», — писал Достоевский. Да, русская классика расцвела во многом благодаря колоссальному прорыву «Вечеров...», «Миргорода», «Петербургских повестей» и «Мертвых душ». Но отчего Достоевский пишет именно про «Шинель»? Прильнув к Пушкину с его «Станционным смотрителем» и «Медным всадником», Гоголь показывает маленького человека во всей его художественной наготе. Изображение самых потаенных «уголков» души, повседневных, бытовых деталей, мелких чиновников, незаметных городских обывателей — всё это подробно и со знанием дела. И «натуральная школа» с охотой хватается за находку. Но у Гоголя всё куда глубже, чем заурядная социальная или сатирическая проза.

Но так ли он мелок? Многие исследователи отмечают связь повести с житием преподобного Акакия Синайского. Гоголь прекрасно разбирался в вопросах религии и церковной литературе, поэтому отсылка к житию вероятна и скорее всего верна.

Акакий Акакиевич и Акакий Синайский… Второго маленьким человеком назвать сложно. Хотя и в повести, и в житии наблюдается некое «родство» их судеб: постоянные невзгоды обоими переносятся с героическим терпением и послушанием; у обоих в какой-то момент кончается терпение, и они погибают по вине других. Главное сходство — в продолжении жизни после смерти: так, преподобный Акакий продолжает «творить послушание», так, беспокойный дух чиновника носится по Петербургу и срывает с прохожих шинели, будто ища свою, украденную.

Не скрывает ли Гоголь святого мученика и истинного послушника за до уродства смешным и едва ли не гротескным образом вечного переписчика, который ест говядину в компании мух? В авторской «насмешке» над персонажем звучит жесткое отрицание любого несправедливого оскорбления. Хотя травля безропотного и робкого чиновника — процесс естественный, почти эволюционного характера. Его и не хочется никому уважать, ведь у него самого нет ни чувства собственного достоинства, ни простого осознания того, что он такой же человек, как и его коллеги. Его никто не видит и не хочет знать, хотя услугами Акакия Акакиевича активно пользуются, и коллеги не упускают случая отличиться «канцелярским остроумием»: толкнуть под руку, набросать бумажек на голову. Гоголь посмеивается над недалекими служащими в угоду сочувствующему читателю. Известно, что маленьким неразумным детям тоже интересно мучить беззащитных кузнечиков и жуков.

Но смеха здесь гораздо меньше, чем кажется; не зря в общую картину издевательств вставлен эпизод с «недавно определившимся» чиновником, которому в пронзительном вопросе «Зачем вы меня обижаете?» слышится не что иное как «Я брат твой». Эта фраза врезается в размеренное полунасмешливое, полужалостливое повествование; она необычна, в ней скрыт серьезный гоголевский посыл. Акакий Акакиевич, несмотря на всю безмолвность и безропотность, вызывает шок у молодого чиновника, наивно поддавшегося общему увлечению. Тот ошеломлен и «озарен»; он осознает, что принимал участие не в «веселом действе», а в жестоком унижении такого же человека, как и он сам. И это не привычное персонажам чувство вины или сострадания, а подлинная христианская идея, о которой Гоголь снова и снова говорит своему читателю. Что сказал Иисус в Нагорной проповеди?

О строчках! Нам забавно и несколько неловко читать о том, как Акакий Акакиевич предан своему бесконечному переписыванию, как он копирует бумаги, чтобы самозабвенно увлечься ими дома. Мы веселимся, когда Гоголь бросает ему на голову арбузные корки или просит лошадь дыхнуть морозом в щеку чиновника. Только тогда он отвлекается от любимого мира строк и букв; да не проходит и секунды, как возвращается в него снова. Это смешно; но видно, как автор акцентирует внимание на уходе чиновника в свою странную, «буквенную», но живую и дорогую реальность. Романтический дуализм? Нельзя сказать, что вышедший из романтизма Гоголь на него опирался: персонаж нашёл свой идеал не в живописных горах или зарослях джунглей, а в тесном закутке нищей квартиры, в шумной и душной канцелярии. Он не взмывает ввысь над сухой действительностью, нет, он углубляется, зарывается в неё с головой, пытается пролезть в написанные строки лицом, губами. Он отвергает не реальный мир, а то, что кажется ему в нём лишним, незначительным. Ну и что, если лишнее — всё его окружение. Ну и что, если Акакия Акакиевича ежедневно смешивают с канцелярской грязью. В своей-то вселенной он Бог.

А в реальном мире он лишний. Контраст поражает, и читателю кажется, будто Акакий Акакиевич — только пародия на человека, будто Гоголем изображен какой-то беспокойный дух, который мечется, мучается, но остается в чуждой ему реальности; он ест машинально, на работу ходит машинально, машинально существует! Духовный потенциал раскрывается только когда герой с удовольствием устраивается на уютной исписанной странице и говорит ятю тихое «Здравствуйте!».

А сколько таких духов вокруг нас? Страшно осознавать, что кто-то может вести себя абсолютно нормально, носить самую обычную одежду, иметь самую заурядную прическу, и не являться человеком. А если мы все пародии, а не люди?.. В нас из «реального» только общее воспитание, культурная «прослойка» и вынужденно цивилизованное поведение. Всё остальное такое таинственное, пугающее, первобытное…

Нося в душе большую тайну, Акакий Акакиевич остается «маленьким». По сравнению с ним, даже пьяница-портной — турецкий паша; турецкий паша, который, отказываясь чинить разорванную шинель, как бы намекает чиновнику, что пора, «судырь», на белый свет выходить и с белым светом вести дела. То есть, покинуть буквенный мирок, потому что жестокий мороз немилосердно бьет по спине и плечам. Это для героя сложно, невыносимо; тревожат не только непомерные затраты на воротник из кошки, но и необходимость менять что-то в размеренном и определенном укладе его жизни. Однако решимости и стоическому терпению Акакия Акакиевича можно позавидовать; как только шинель становится смыслом и центром его жизни, он готов отказаться от самого необходимого, лишь бы скопить денег. Нам смешно, когда мы читаем про попытки ходить на носочках, чтобы подметки случайно не разобиделись и не отпали. Однако автор лишает героя последних удобств ради очередной религиозной идеи: человек, жаждая духовной близости с Богом (шинель в повести действительно обожествляется), должен истязать себя. Трепетная жертвенность комфортом ради дорогой шинели правда похожа на аскетизм; известно, что сам Гоголь придерживался строгой аскезы в конце жизни.

Но почему он отобрал у своего персонажа такую драгоценную вещицу, за которую Акакий Акакиевич отдал едва ли не последнюю ниточку, связывающую его с реальностью? По канону маленькому человеку никогда не суждено выиграть. Читатель ждет, когда тот потеряет всё, сойдет с ума или погибнет. Так и выходит, но Гоголь был бы не Гоголь, если бы кончил повесть на смерти своего человечка. В «Шинели» же герой превращается в обозленное приведение, которое мстит обидчикам. Смерть для него не конец, а самое начало; он наконец пробрался в идеальный, созданный им и для него, мир. Акакий Акакиевич больше не скромная хлебная крошка, а могучее, всесильное существо с усищами и в генеральской шинели. То есть, писатель идет гораздо дальше канона. Шинель не просто любимая вещь, из-за которой страдает маленький человек; её потеря, распекания значительного лица и горькое осознание собственной беспомощности — необходимая жертва, которая проведет Башмачкина из ада в рай, воскресит его и позволит восстановить справедливость.