литературный сборник молодых авторов
литературный сборник молодых авторов
дана Суимбаева
Классика жанра
январь 2018 года
I
Утро. Слабый запах гари и кисловатый привкус воздуха. Серое тяжелое небо, словно бетон давящее на город.
Но это небо не волновало Виктора, потому что он не видел его за плотными черными шторами. На него давил другой бетон — стены. Сразу с четырех сторон.
Виктор приподнимает веки, красными глазами смотрит в потолок и, еле разомкнув сухие слепившиеся губы, делает резкий глоток воздуха, затхлого, в котором доля сигаретного дыма больше, чем кислорода. Удивительно, как еще не завял фикус на рабочем столе. Взгляд невольно падает на циферблат.
Утро. Слабый запах гари и кисловатый привкус воздуха. Серое тяжелое небо, словно бетон давящее на город.
Но это небо не волновало Виктора, потому что он не видел его за плотными черными шторами. На него давил другой бетон — стены. Сразу с четырех сторон.
Виктор приподнимает веки, красными глазами смотрит в потолок и, еле разомкнув сухие слепившиеся губы, делает резкий глоток воздуха, затхлого, в котором доля сигаретного дыма больше, чем кислорода. Удивительно, как еще не завял фикус на рабочем столе. Взгляд невольно падает на циферблат.
11.26
Какое сегодня число?
День недели?
Какое сегодня число?
День недели?
Виктор помнил только одно: сейчас декабрь, промозглый и бесснежный. Он тянется рукой к телефону, но тот лишь падает с тумбочки разряженный. На стене висит календарь. Календарь Виктор перестал переворачивать еще двадцать шестого ноября.
Мало кто знает, но полноценно жить он перестал тоже двадцать шестого ноября.
Парень закрывает глаза, комкая грязную простыню в кулаке, чувствуя, как свинец новой порцией разливается по и так ноющему телу. В висках стучит, в ушах звенит, а в голове всё равно снова всплывает образ, от которого холодный пот проступает на лбу, сердце замирает и начинают судорожно дрожать руки.
Мало кто знает, но полноценно жить он перестал тоже двадцать шестого ноября.
Парень закрывает глаза, комкая грязную простыню в кулаке, чувствуя, как свинец новой порцией разливается по и так ноющему телу. В висках стучит, в ушах звенит, а в голове всё равно снова всплывает образ, от которого холодный пот проступает на лбу, сердце замирает и начинают судорожно дрожать руки.
Маленькая тёмная комнатка. Зеленые занавески. Сероватые обои. Ваза с полуживыми орхидеями на столике и два апельсина, упавшие к его ногам. Разложенный диван, на котором, накрывшись по грудь одеялом, лежит женоподобное существо с бледной, чуть ли не прозрачной кожей. Лицо его, хоть и находится в тени, уродливо, но смиренно спокойно. Тонкие руки (если можно назвать кости, обтянутые кожей, руками) иногда слабо шевелятся, отчего ключицы выпирают еще сильнее, проглядывая из-за редких пепельных волос. Но страшнее всего большие впалые глаза, потускневшие и заплаканные, смотрящие одновременно с немым укором и ироничной усмешкой. Если невольно отвести от них взгляд, можно наткнуться на неисчисляемое количество синяков и шрамов от ран, царапин, порезов, покрывающих плечи и шею.
Виктор не сразу понял, что же именно тогда увидел, потому что страх сороконожкой пробрался под кожу и спрятал сердце в пятки, в качестве авангарда выставив отвращение. Он даже не разобрал картинки, но ушёл тут же, быстро и решительно, уронив букет цветов на пол, громко хлопнув дверью и с облегчением выдохнув, оказавшись за порогом комнаты. Только там он осознал, что увидел. Это была ее душа.
Но ведь сама она совсем другая. Он уверен, что знает это. Он был уверен.
Но ведь сама она совсем другая. Он уверен, что знает это. Он был уверен.
Они познакомились душным августовским днём, жарким и беспощадным, но таким ярким и слепящим, что Виктор до сих пор думает, не было ли случившееся миражом? Он ведь просто шел по одной из многочисленных площадей города, сильно жмуря глаза от солнца и надеясь найти более-менее приличный тенёк, чтобы передохнуть; а она ничем не отличалась от десятка таких же молоденьких студенток, убивающих время за бессмысленными прогулками. Совершенно ничем не отличалась. До тех пор, пока не поскользнулась и не упала в фонтан. Подняла брызги, крики и смех, разбудила сонных старушек, что сразу начали ворчать на современную молодежь и нынешнюю власть, однако вскоре снова замолчали, утомленные жарой.
— Не ушиблись?
Виктор, не позволив себе пройти мимо, подошел к фонтану и, чуть наклонившись, протянул руку пострадавшей. Пострадавшая же лучезарно улыбалась, по-ребячески сидя в голубом платье по грудь в воде, не обращая внимания на черные мокрые волосы, прилипшие к лицу, на котором немного размазался тонкий слой косметики. Но он не замечал этого. Взгляд его был прикован к серо-зеленым глазам, смотрящим будто сквозь него. Они притягивали парня всё ближе и ближе, маня своим узором, пока тот сам не поскользнулся и не оказался рядом с девушкой в фонтане.
— Не ушиблись?
Виктор, не позволив себе пройти мимо, подошел к фонтану и, чуть наклонившись, протянул руку пострадавшей. Пострадавшая же лучезарно улыбалась, по-ребячески сидя в голубом платье по грудь в воде, не обращая внимания на черные мокрые волосы, прилипшие к лицу, на котором немного размазался тонкий слой косметики. Но он не замечал этого. Взгляд его был прикован к серо-зеленым глазам, смотрящим будто сквозь него. Они притягивали парня всё ближе и ближе, маня своим узором, пока тот сам не поскользнулся и не оказался рядом с девушкой в фонтане.
Только тогда она назвала ему свое имя, протянув худую руку.
Удивительно, но имя её напрочь вылетело из его головы, хоть он и помнил в подробностях весь остальной её образ. Наверно, всё из-за того, что он помнил, как она заливисто смеялась и нежно мурлыкала, когда ластилась и выпрашивала ласку, а голос — нет.
Но тогда он этого не замечал. В тот душный августовский день он ничего не замечал, кроме хрупкой фигуры, что оставляла за собой мокрые следы и постоянно смеялась, иногда искоса поглядывая на спутника. Одни смотрели на них дико, как на ненормальных, другие — с завистью, колеблющейся в оттенках от кристально-белого до черного. Но ему было хорошо, даже прекрасно. Пока она не скрылась за дверьми трамвая.
Ветер тут же предательским холодком забрался под сырую одежду, а носки неприятно захлюпали в кроссовках. Виктор впервые за день почувствовал запах тухлой воды, но перед глазами его всё еще держалась пелена радости в виде номера её телефона.
Удивительно, но имя её напрочь вылетело из его головы, хоть он и помнил в подробностях весь остальной её образ. Наверно, всё из-за того, что он помнил, как она заливисто смеялась и нежно мурлыкала, когда ластилась и выпрашивала ласку, а голос — нет.
Но тогда он этого не замечал. В тот душный августовский день он ничего не замечал, кроме хрупкой фигуры, что оставляла за собой мокрые следы и постоянно смеялась, иногда искоса поглядывая на спутника. Одни смотрели на них дико, как на ненормальных, другие — с завистью, колеблющейся в оттенках от кристально-белого до черного. Но ему было хорошо, даже прекрасно. Пока она не скрылась за дверьми трамвая.
Ветер тут же предательским холодком забрался под сырую одежду, а носки неприятно захлюпали в кроссовках. Виктор впервые за день почувствовал запах тухлой воды, но перед глазами его всё еще держалась пелена радости в виде номера её телефона.
Надо заметить, что он никогда не рассматривал её как серьезный вариант. Он набирал её номер, словно доставал еду из холодильника — когда хотелось. Общение с ней доставляло ему удовольствие, не больше, потому большую часть её слов он пропускал мимо ушей, мог днями игнорировать сообщения, звонки, а потом внезапно появляться слегка пьяным, с одной помятой фиалкой в руках. Он флиртовал, но она любила.
Он был на всех Днях рождениях её друзей, братьев, сестер, перепробовал все пироги её мамы и раз пять пересмотрел все её детские фотографии. Она ни разу не была у него дома и не знала даже названия улицы. Она ничего о нём не знала и в то же время знала всё: любимые цвета, блюда, фильмы, книги, песни, даже привычки и тонкости характера. Она всегда заранее предугадывала каждое его действие, но делала вид, что он может удивить её. Ещё она делала вид, что не любит его.
Он был на всех Днях рождениях её друзей, братьев, сестер, перепробовал все пироги её мамы и раз пять пересмотрел все её детские фотографии. Она ни разу не была у него дома и не знала даже названия улицы. Она ничего о нём не знала и в то же время знала всё: любимые цвета, блюда, фильмы, книги, песни, даже привычки и тонкости характера. Она всегда заранее предугадывала каждое его действие, но делала вид, что он может удивить её. Ещё она делала вид, что не любит его.
Это было похоже на испытание огнем, только не пламенем, а его взглядом: не засмущаться, не покраснеть, не заплакать. Она всегда, хоть и казалась легкомысленной, была твердой и непоколебимой, как Бастилия, уверенно отбивавшей все Его штурмы-выходки, но, как Бастилия, однажды пала и она.
Промозглый ноябрьский вечер. Солнце давно село, но звёзды не спешили показываться из-за плотных туч. Все ждали снега.
— В смысле ты собираешься жениться?..
Фраза срывается сама собой, а голос дрожит вместо того, чтобы звенеть от радости за близкого человека.
— Ну, в таком, — он усмехается, не замечая, как намокли ее глаза. — Жениться хочу. Что такого?
— Нет, Вить, ничего. Совершенно ничего такого. Поздравляю.
Она встает, рывком, злобно сжав зубы и сумку в побелевших от напряжения руках, в тот же день сменив номер и добавив Виктора в черный список во всех соцсетях. Все ждали снега. Пошел град.
Промозглый ноябрьский вечер. Солнце давно село, но звёзды не спешили показываться из-за плотных туч. Все ждали снега.
— В смысле ты собираешься жениться?..
Фраза срывается сама собой, а голос дрожит вместо того, чтобы звенеть от радости за близкого человека.
— Ну, в таком, — он усмехается, не замечая, как намокли ее глаза. — Жениться хочу. Что такого?
— Нет, Вить, ничего. Совершенно ничего такого. Поздравляю.
Она встает, рывком, злобно сжав зубы и сумку в побелевших от напряжения руках, в тот же день сменив номер и добавив Виктора в черный список во всех соцсетях. Все ждали снега. Пошел град.
Спустя два дня Виктор появился на пороге её квартиры с милым букетом, спокойно впущенный её мамой, ничего не знающей о ссоре.
— Это хорошо, что ты пришел, — тихо щебетала женщина. — Она приболела немного. Впрочем, ты, наверное, и так знаешь. Чаю?
Еле как отговорив хозяйку от застолья, Виктор приоткрывает дверь в хорошо знакомую комнату. Через три секунды цветы падают на пол. Через пять на пол упасть готов сам Виктор — но он лишь хлопает дверью.
— Это хорошо, что ты пришел, — тихо щебетала женщина. — Она приболела немного. Впрочем, ты, наверное, и так знаешь. Чаю?
Еле как отговорив хозяйку от застолья, Виктор приоткрывает дверь в хорошо знакомую комнату. Через три секунды цветы падают на пол. Через пять на пол упасть готов сам Виктор — но он лишь хлопает дверью.
II
Полдень.
13.48
Ничего не изменилось.
Полдень.
13.48
Ничего не изменилось.
Виктор лежит в кровати, вперив глаза в потолок. Кажется, они скоро потрескаются от перенапряжения и сухости, но он боится закрыть их даже на секунду. Стоит расслабиться, как страшный образ снова всплывает в голове. Впрочем, он все равно редко пропадает из виду. Виктор пытается вспомнить хоть одну молитву, несмотря на то, что веру потерял еще в лет четырнадцать, но безуспешно. Вместо священных слов приходят лишь воспоминания о ней, красивой и беззаботной, и вот он уже чувствует, как черные шелковистые волосы едва касаются его щек, а всегда горячее дыхание щекочет шею. Музыкальные пальцы игриво бегают по плечам, иногда поглаживая, — и он невольно забывается. На долю секунды. До тех самых пор, как закрывает глаза.
Истеричный смех, сопровождаемый грохотом упавшего тела, разносится по квартире. Разносится долго, пугающе, до мурашек по спине, пока его не прерывает кашель.
Депрессия. Она всё это время мастерски прятала от него свою депрессию. Как опоссум притворяется мертвым, когда видит опасность, так она притворялась веселой. Вот почему Виктор так хорошо помнит её смех: такой заливистый, завораживающий, притягательный, пустой. Он звучал, как битая посуда: так звонко, что за этим не было слышно плачущего крика, мольбы о пощаде. Он не замечал этого раньше. Господи, да что он вообще раньше замечал?
Истеричный смех, сопровождаемый грохотом упавшего тела, разносится по квартире. Разносится долго, пугающе, до мурашек по спине, пока его не прерывает кашель.
Депрессия. Она всё это время мастерски прятала от него свою депрессию. Как опоссум притворяется мертвым, когда видит опасность, так она притворялась веселой. Вот почему Виктор так хорошо помнит её смех: такой заливистый, завораживающий, притягательный, пустой. Он звучал, как битая посуда: так звонко, что за этим не было слышно плачущего крика, мольбы о пощаде. Он не замечал этого раньше. Господи, да что он вообще раньше замечал?
В тот день, двадцать шестого ноября, она доверилась ему еще больше, чем раньше — она открылась перед ним душой. Она показала ему свои царапины и синяки, что оставил он за пару месяцев их общения, ее безликой любви. Кого она наказала двадцать шестого ноября больше: себя или его?
Виктор не понимает, да и не хочет. Он боится только одного: что не только его сознание, но и тело превратится в подобие ее души. Он дрожащими руками ставит телефон на зарядку и, еле как попадая по кнопкам, говорит:
— Привет. Я тут подумал, я хочу жениться. На тебе.
Виктор не понимает, да и не хочет. Он боится только одного: что не только его сознание, но и тело превратится в подобие ее души. Он дрожащими руками ставит телефон на зарядку и, еле как попадая по кнопкам, говорит:
— Привет. Я тут подумал, я хочу жениться. На тебе.
Иллюстрации: https://www.tumblr.com, https://unsplash.com/
Верстка: Росс-Мери Акао
Верстка: Росс-Мери Акао