литературный сборник молодых авторов
литературный сборник молодых авторов
Полуночный триптих
Грант Бегларян
2017 год
«В свете наших обыденных представлений нам, заурядным людям, кажется, что Уоллес безрассудно пошёл в таивший опасности мрак, навстречу своей гибели.
Но кто знает, что ему открылось?»
Но кто знает, что ему открылось?»
I
Ночь возникла
Ночь возникла, как всегда, нежданно. Невидимкой, крадучись вошла она в город, посетила каждый дом, погасила все фонари.
Седой профессор не понял, не заметил её приближения. Вал пурги бросил его в случайный проулок, очки угодили в ближайший сугроб. Он растерянно метался в темноте и тишине, забитый, забытый меж двух зданий, незнакомых и безликих. Слепым прищуром он бессмысленно пронзал тучи, тщился разглядеть луну, будто бы она – та путеводная звезда, что обязательно, обязательно приведёт его к дому.
Город погружался в дрёму не спеша, как в тёплую воду: сонно слипались последние ставни, зевал в истоме полицейский-постовой. Старик молча бродил по проулку, прислонялся потёртым серым пиджачком к холодным стенам, скользил по ним беззвучной, неприкаянной тенью, ничего не искал, кроме света, оступался, озирался, шёл из ниоткуда (в никуда ли?) вот уж час, а давящие с боков кирпичи всё не кончались, всё не выводили его на улицу, с её райскими звёздами, с её полной луной.
Седой профессор не понял, не заметил её приближения. Вал пурги бросил его в случайный проулок, очки угодили в ближайший сугроб. Он растерянно метался в темноте и тишине, забитый, забытый меж двух зданий, незнакомых и безликих. Слепым прищуром он бессмысленно пронзал тучи, тщился разглядеть луну, будто бы она – та путеводная звезда, что обязательно, обязательно приведёт его к дому.
Город погружался в дрёму не спеша, как в тёплую воду: сонно слипались последние ставни, зевал в истоме полицейский-постовой. Старик молча бродил по проулку, прислонялся потёртым серым пиджачком к холодным стенам, скользил по ним беззвучной, неприкаянной тенью, ничего не искал, кроме света, оступался, озирался, шёл из ниоткуда (в никуда ли?) вот уж час, а давящие с боков кирпичи всё не кончались, всё не выводили его на улицу, с её райскими звёздами, с её полной луной.
Наконец он заплакал, тихо-тихо, мыча, боясь встревожить лишним звуком известный каждому полночный вакуум, когда любой вороний грай и всякий автомобильный гудок ощущаешь необходимым дополнением к мелодике безмолвия. Профессор пыхтел от отчаяния, путался в следах на всё прибывавшем снегу, задыхался от страха – липкого, противного, первобытного страха, который выдавливал из него дыхание, сотрясал в панике, кружил, бесовской и бесстыдный. Он сел на землю, прислонив худое измученное тельце к насквозь промёрзшей стене, опустил лицо в желоб озябших ладоней, пробурчал про себя нечто невразумительное, слезясь, поднялся и побрёл дальше, в... Неизвестное.
Ночь достигла апогея
Ночь достигла апогея. Идя вперёд наощупь, старик уже не различал в свистопляске чернильного тумана своих белых рук – двух гусынь в густом дыму.
Но вот забрезжил свет, ещё невнятный, неразборчивый, неяркий. Свету нужно было время, он постепенно изливался из чудом не погасшего фонаря. Лабиринт кошмарных проулков кончался! Прорубив агатовую толщу, взгляд профессора уже упирался в спасительную улицу; седым мотыльком он летел на мерцанье вдали; слёзы радости, сменивши слёзы горести, проступили на морщинистом лице.
Профессор добрался до улицы. Он в молитве припал к её камню и, поднявшись, увидел вдали, за обочиной, призрачный холм.
Но вот забрезжил свет, ещё невнятный, неразборчивый, неяркий. Свету нужно было время, он постепенно изливался из чудом не погасшего фонаря. Лабиринт кошмарных проулков кончался! Прорубив агатовую толщу, взгляд профессора уже упирался в спасительную улицу; седым мотыльком он летел на мерцанье вдали; слёзы радости, сменивши слёзы горести, проступили на морщинистом лице.
Профессор добрался до улицы. Он в молитве припал к её камню и, поднявшись, увидел вдали, за обочиной, призрачный холм.
II
Ночь слегка отступила
Ночь слегка отступила, дала слабину.
Старик в лихорадке взбирался на холм – безлесный островок, сравнительно небольшой и непримечательный. Однако нечто средневековое ощущалось в этом возвышении, нечто родное. Эта оссианская гора манила его, звала, песнью сирен ворочалась внутри, ворошила неясные страхи, скрывала особые тайны, никем до него не изведанные. И он упорно шёл, не в дом, не в паб, но вверх, к высшей точке.
Его глаза блестели; в нос ударил пряный дух диковинных растений. Всё вмиг показалось ему непривычно прекрасным: шелест трав шептал давно позабытые, выщербленные из памяти колыбельные; кустарники обращались в юных кариатид, одна другой краше; темноту рассёк внезапный всполох огоньков святого Эльма на изгрызенных мачтах плывшего лунным силуэтом Летучего Голландца. На вершине холма развернулся языческий праздник: метались костры и плясали безумные девы, не смолкали цимбалы, трещали цикады, вереницей неслись божества и бесята, тут и там в осоловелой неге валялись старухи, с чёрными, что смоль, колосьями волос. Сердце бешено тикало в такт карнавалу, профессор решил рискнуть, заворожённый зрелищем, и, кинув с горы свой мышиный пиджак, вплотную приблизился к диким танцорам.
Музыка стихла. Старухи в тревоге, мгновенно протрезвев, переглянулись. «О, властитель, как долго мы вас ожидали» - коленопреклонённо обратились к старику населявшие холм существа. Они просили его о пощаде, целовали дрожащие руки, признавались в любви, посвящали сказания, песни...
Старик в лихорадке взбирался на холм – безлесный островок, сравнительно небольшой и непримечательный. Однако нечто средневековое ощущалось в этом возвышении, нечто родное. Эта оссианская гора манила его, звала, песнью сирен ворочалась внутри, ворошила неясные страхи, скрывала особые тайны, никем до него не изведанные. И он упорно шёл, не в дом, не в паб, но вверх, к высшей точке.
Его глаза блестели; в нос ударил пряный дух диковинных растений. Всё вмиг показалось ему непривычно прекрасным: шелест трав шептал давно позабытые, выщербленные из памяти колыбельные; кустарники обращались в юных кариатид, одна другой краше; темноту рассёк внезапный всполох огоньков святого Эльма на изгрызенных мачтах плывшего лунным силуэтом Летучего Голландца. На вершине холма развернулся языческий праздник: метались костры и плясали безумные девы, не смолкали цимбалы, трещали цикады, вереницей неслись божества и бесята, тут и там в осоловелой неге валялись старухи, с чёрными, что смоль, колосьями волос. Сердце бешено тикало в такт карнавалу, профессор решил рискнуть, заворожённый зрелищем, и, кинув с горы свой мышиный пиджак, вплотную приблизился к диким танцорам.
Музыка стихла. Старухи в тревоге, мгновенно протрезвев, переглянулись. «О, властитель, как долго мы вас ожидали» - коленопреклонённо обратились к старику населявшие холм существа. Они просили его о пощаде, целовали дрожащие руки, признавались в любви, посвящали сказания, песни...
Апрель катился к маю, а причудливые тучи всё вились и мчались над лысой горой.
Постепенно наваждения таяли, никли, размывшись в единый зелёный вихрь, водоворот чарующих фантазмов. «Вот они, все, - восхищался профессор, - феи, наяды, сильфиды, ундины, саламандры мои, мои верные вепри, уносятся в дальние дали, кричат, исчезая с рассветом. Прощайте, добрые друзья, благодарю за преданную службу. Прощайте же! Прощайте!» Ополоумевший, взлохмаченный, в полном одиночестве стоял он на пике холма, разрывал ткань тишины неуместными криками, заикался и кланялся своим демоническим слугам. Мир молчал, и оттого страшней звучало слово, бросаемое раз за разом в опустевшее небо.
Старик истощился, исчерпался, сник. Карусель волшебных образов протаранила небыль светлевшей ночи, ускакала со звонким младенческим смехом куда-то, зачем-то… Исчезла. Как с отсчёта веков вылетал пышный пар из воды, как душа покидала слабевшее тело, рой дивных созданий оставил холм, с седым профессором на лысом пике.
Спустившись вниз, он прошествовал ветхим, знакомым маршрутом, добрёл до калитки безлюдного жёлтого дома, оглянулся на невзрачный в палевом мареве холмик, отёр непослушные слёзы со щёк, дошёл до порога каморки своей и толкнул незакрытую дверь. За спиной умильно тявкал чёрный пудель.
Постепенно наваждения таяли, никли, размывшись в единый зелёный вихрь, водоворот чарующих фантазмов. «Вот они, все, - восхищался профессор, - феи, наяды, сильфиды, ундины, саламандры мои, мои верные вепри, уносятся в дальние дали, кричат, исчезая с рассветом. Прощайте, добрые друзья, благодарю за преданную службу. Прощайте же! Прощайте!» Ополоумевший, взлохмаченный, в полном одиночестве стоял он на пике холма, разрывал ткань тишины неуместными криками, заикался и кланялся своим демоническим слугам. Мир молчал, и оттого страшней звучало слово, бросаемое раз за разом в опустевшее небо.
Старик истощился, исчерпался, сник. Карусель волшебных образов протаранила небыль светлевшей ночи, ускакала со звонким младенческим смехом куда-то, зачем-то… Исчезла. Как с отсчёта веков вылетал пышный пар из воды, как душа покидала слабевшее тело, рой дивных созданий оставил холм, с седым профессором на лысом пике.
Спустившись вниз, он прошествовал ветхим, знакомым маршрутом, добрёл до калитки безлюдного жёлтого дома, оглянулся на невзрачный в палевом мареве холмик, отёр непослушные слёзы со щёк, дошёл до порога каморки своей и толкнул незакрытую дверь. За спиной умильно тявкал чёрный пудель.
III
Войдя в дом, старик прислонился к стене. В темноте он нашёл бутылку с водой, осушил половину и лёг на кровать. Он натянул одеяло на плечи, прикрыл им спину, ноги и заснул, уткнувшись лицом в газеты и вытянув руки ладонями вверх. Старик улыбнулся во сне, втянул в себя воздух, остановился на половине вздоха, потянулся и умер.
За закрытым окном зачиналась заря. Прозревший город, потянувшись, начинал неторопливо алеть.
Ночь покинула его.
За закрытым окном зачиналась заря. Прозревший город, потянувшись, начинал неторопливо алеть.
Ночь покинула его.
Верстка: Максимова Ангелина, Максимова Вероника