В переводе с латинского языка «текст» означает «ткань». Может быть, услышав этот факт, некоторые представят ситцевый платочек или бабушкину салфетку с вологодскими кружевами. В головах же искушённых литературоведов может возникнуть образ Пенелопы, ткущей ковёр в ожидании Одиссея. Но, кажется, при любых ассоциациях это будет изображение упорядоченной системы, выстроенной по определённой технологии. Так и в текстах, одна ниточка пересекается с другой, строчки соединяет перекрёстная рифмовка, звуки перекликаются, ритмы чередуются. Образы, сюжеты, рисунки создаются с помощью незаметных деталей. Но что произойдёт, если изображение не будет соотноситься с материалом? То есть что будет, если на ковре Пенелопы появится гладкий, блестящий корабль, который был вышит словно на куске атласа, хотя ковёр ткался из шерсти? Довольно непонятная, и даже слегка пугающая ситуация.

Стихотворение посвящено Б. Пастернаку, который в 1925 находился на территории СССР. Цветаева же в это время вместе с мужем и детьми эмигрировала во Францию. С поэтом она вела активную переписку, которую позже назвали «романом без поцелуев», ему же был посвящён цикл «Провода». Благодаря контексту, «вёрсты, мили» и «дали», упоминающиеся в стихотворении, перестают быть такими метафоричными. Читатель может предположить, что это вполне реальные едины измерения пространства. Говоря о «двух разных концах земли», поэт указывает как на расстояние, разделяющее влюблённых, так и на два разных мира, в которых оказались персонажи. Это пространства двух разных культур, идей, ценностей. Европа и СССР в то время становятся враждующими территориями, ведь на западе так и не смогли принять режим большевиков. Эти «исторические метели» отразились не только на экономике, территориальном вопросе, международных отношениях, но и на людях. Создаётся ощущение, что «миру вывихнули сустав» (перевод английской идиомы), произошёл некий слом, в результате которого законы гармонии поломались: влюблённые расстались, и им больше не суждено быть вместе.

Напряжение нарастает ко второму четверостишию. Перед нами проносится ряд глаголов с приставкой «рас»: «расклеили», «распаяли», «развели, распяв». Они задают тяжёлую, трагическую интонацию. Приставка, с которой они употребляются, используется, как правило, в значении разъединения, расставания, и в этом тексте она звучит особенно измучено. Процесс расклеивания представляется как «отдирание» одного кусочка бумаг от другого: это невозможно сделать, не повредив обе части. Ряд глаголов оканчивается словом: «распяв» — высшей точкой страдания. Если вспомнить один из центральных сюжетов европейской культуры, то в голову первым делом придёт Иисус, который становится символом распятой на кресте любви к людям. Одной из основных заповедей Христа является: «возлюби ближнего своего». В основании мира лежит не страх и покорность, а именно любовь, именно это чувство становиться краеугольным камнем, который движет «и море, и Гомера» (О. Мандельштам), и человека. Однако в мире вновь что-то надломилось, какая-то нить оборвалась, и образ распятой любви появился спустя двадцать веков в произведении М. Цветаевой, правда, немного в другой интерпретации. ХХ век с его новорождённым миром диктует свои правила, выстраивает свои исторические вехи, и в нём нет места настоящим, искренним чувствам.

Однако, с точки зрения сюжета, герои находят на расстоянии, близость душ пропадает за реальными вёрстами и милями. «Который март» они не могут встретиться, в последних строках ощущается обречённость и предрешённость их отношений. Обилие риторических фигур в двустишии заменяет умолчание, которое создавало ощущение безграничности художественного пространства, позволяло представить эти мили и дали. Заключительные строки звучат выразительнее: мы доходим до смысловой пуанты стихотворения. Выделяет последние стихи то, что они объединены в двустишие. Предыдущие части представляли собой катрены, где форма не так строга. Четверостишия позволяют переставить местами, «расклеить» строки, связать их иным способом рифмовки. Двустишие же такой возможности не даёт, в нём может быть только парная рифмовка, строки нельзя отделить друг от друга — они неразрывно связаны. И в конце произведения М. Цветаевой строки остаются спаянными и одинокими, подобно персонажам произведения.

Амбивалентность знака тире считывается и в нескольких произведениях цикла «Провода». Графически этот символ похож на провод. Столбы передач пронизывают весь мир, становятся своеобразными нитями, соединяющими города и людей, позволяющими слышать друг друга на расстоянии. Это такой клубок, по нити которого скользят, строятся и рушатся судьбы. Провод становится символом близости и расставания. В первом стихотворении цикла особенно выделяются архетипические образы Орфея и Эвридики — символа самоотверженной, настоящей любви. Связь возлюбленных восходит к чему-то, что лежит в коде культурной традиции, что выходит за рамки двадцатого века. Однако им снова не суждено быть вместе. В греческом мифе Орфей пытался вывести Эвредику из царства теней, Аид разрешил сделать это только при одном условии: если музыкант ни разу не обернётся, чтобы взглянуть на возлюбленную. Но Орфей всё же оборачивается, и Эвридика исчезает. Подобным образом заканчивается и произведение Цветаевой: «...В предсмертном крике// Упирающихся страстей — // дуновение Эвридики:// Через насыпи — и — рвы // Эвридикино: у-у-вы». Телеграфные столбы не становятся спасением, возлюбленным всё равно не суждено быть рядом. Мотив конца (как жизни, так и любви) проходит по всему стихотворению, обрекая героев на одиночество. Подражание тому, как речь движется к адресату по «железной проволоке» («сли-лись», «жа-аль», «у-у-вы»), растягивает прочтение строк, из-за чего художественное пространство становится шире. Однако внутри текста тире не дают свободы, они вновь выкачивают кислород из строк, делают их более чёткими и лаконичными. Знак вновь обретает некоторую двойственность, которую можно интерпретировать как то, что связывает героев, и как то, что их разъединяет.