Например, в главах 2, 16, 25, 26 стиль похож на тот, который используется в историческом романе, с характерными чертами, как временная отдаленность автора и событий, им описываемых, синтез художественного вымысла и исторических фактов, принцип историзма для отражения особенностей эпохи.
Глава 2 начинается так: «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой, ранним утром четырнадцатого числа весеннего месяца нисана в крытую колоннаду между двумя крыльями дворца ирода великого вышел прокуратор Иудеи Понтий Пилат».

И, наоборот, в «московских» главах повествователь иронизирует, глумится над москвичами («Ни кондукторшу, ни пассажиров не поразила самая суть дела: не то, что кот лезет в трамвай, в чем было бы еще полбеды, а то, что он собирается платить! Кот оказался не только платежеспособным, но и дисциплинированным зверем»; «В самом деле, не пропадать же куриным котлетам де-воляй? Чем мы поможем Михаилу Александровичу? Тем, что голодными останемся? Да ведь мы-то живы!»), его отношение к героям довольно ясно прослеживается по характеристикам, даваемым им. («Напившись, литераторы немедленно начали икать, расплатились и уселись»; «Никому не известно, какая тут мысль овладела Иваном, но только, прежде чем выбежать на черный ход, он присвоил одну из этих свечей, а также и бумажную иконку»; «Наконец, видя, что он брошен и одинок, что некому ему помочь, решил подняться, каких бы нечеловеческих усилий это ни стоило. Степа разлепил склеенные веки...».).

«Московская» история излагается линейно и последовательно, в то время как «ершалаимские» главы «вплетаются» в современную историю, создавая ощущение параллельности двух миров.

Карнавал — изнанка повседневной жизни, перевертыш, где доброе становится дурным, а все запреты, нормы и рамки — не более, чем условность. Это мир без прежних правил, основывающийся как раз на отсутствии любых регуляторов поведения людей. В основе карнавальной концепции лежит гротеск — «метод построения образов, одна из функций которого — «выразить противоречивую и двуликую полноту жизни». В произведениях авторов XX в. гротеск подчеркивает «искажение или смещение норм действительности и совместимость контрастов — реального и фантастического, трагического и комического, сарказма и безобидного юмора». Тогда различия в стиле речи повествователя в разных главах романа «Мастер и Маргарита» становятся оправданными и мотивированными. Мракобесие Москвы 20-х годов — гротескное изображение «ершалаимских» событий. По Бахтину, карнавальная форма «помогает освобождению от господствующей точки зрения на мир, позволяет взглянуть на мир по-новому, почувствовать относительность всего существующего и возможность совершенно иного миропорядка».

А изменились ли люди за столько веков? Воланд признает, что «люди как люди... в общем, напоминают прежних... квартирный вопрос только испортил их». Значит, многочисленные витки времени не властны над самой человеческой сущностью. Как и в Ершалаиме, в Москве «продаются» и «покупаются», боятся и угождают. Человеческие пороки и слабости неизменны. Получается, что Москва — отражение Ершалаима через сотни лет. Гротескное, шутовское, комичное и упрощенное, но отражение. Гроза потрясает Ершалаим, «пропал Ершалаим — великий город, как будто не существовал на свете». Та же участь постигает в романе Москву: «Нет уже давно и самого города, который ушел в землю и оставил по себе только туман». Были — и не стало. А были ли вообще? Роман Мастера записан, «рукописи не горят». А города еще как горят.