«…мы привыкли к тревогам, считали их ложными, кому нужно бомбить Дрезден?»
Эта история с большой буквы. Эта история кричит. Эта история рвется наружу и не может остаться непрочитанной.
Это история о десятилетнем мальчике, чей отец погиб 11 сентября. 11 – палки-единички стоят рядом, цифры-близнецы, башни-близнецы.

Это история о маме, которая тихо, чтобы не услышал сын, плакала каждую ночь, которая осталась сильной, которая выбрала жизнь, – все выбирали жизнь, но жизнь не всем отвечала взаимностью.

Это история о папе, который любил просыпаться, насвистывая «I am the Walrus», любил находить ошибки в New-York Times и казаться сыну умнее целой газеты, любил жизнь – страшно любил жизнь.

Это история о дедушке, который любил фотографию, скульптуру и животных, любил Анну – ее имя было первым, что он разучился говорить после ее смерти.

Это история о бабушке, которая любила их больше, чем они любили ее, которая притворялась, что глаза паршивят, потому что хотела внимания; бабушку, которую не выбирали: «Будь у меня две жизни, я бы прожил одну из них с ней».

Я не знаю ничего глубже, красивее, пронзительнее, чем «Жутко громко и запредельно близко». Автор словно собрал всю боль человечества и поместил в одну книгу – получилась бездна. Через детали, диалоги, мысли героев Фоер открывает мир людей, переживших горе, – переживших ли? Десятилетнему Оскару очень сложно двигаться дальше после смерти отца: спустя год он все еще ставит себе синяки, он не может начать жить. Оскар застрял где-то между папиным кабинетом и маминой спальней, между дедушкиным фотоаппаратом и бабушкиной рацией, между прошлым и настоящим, между страхом и страхом и страхом и страхом. Оскар боится.

Мир людей, переживших горе, – и Оскар в нем не одинок: параллельно истории его боли развивается история боли дедушки. Он любил Анну – Анна жила в Дрездене. Она погибла не одна, в ней погибла жизнь.

Он не смог оставить любовь в прошлом, он не смог ее забыть. Он не всегда был нем. Когда-то он говорил, и говорил, и говорил, но замолчал после того, как разбомбили Дрезден: сначала потерял имя «Анна», потом все остальные слова. Он пошел к татуировщику и попросил написать «да» на левой ладони и «нет» на правой. Последним ушедшим словом было «я», и, спустя двадцать лет встретив ее сестру, он сломал ей пальцы своим молчанием, а она сломала свою жизнь, полюбив его. Он женился на ней, но любил Анну, лепил Анну, его руки огрубели от глины, им было больно, «да» и «нет»словно выжигали темный след на белом лице статуи.

Они страшно несчастны, но они вместе, они помогают друг другу, они любят и страдают, снова любят и снова страдают, как и все мы. Фоер рассказал историю каждого, доведя до болезненной крайности, нарисовал горе, стал режиссером, запечатлев тоску на черно-белую пленку, как Рене когда-то снял Хиросиму, назвав любовью. Превращать свою боль в цветы – это умение дано не каждому. Превращать чужую боль в цветы – это еще сложнее.
Я не могу себе представить, как можно быть таким человеком, как Джонатан Сафран Фоер, и так убийственно, пронзительно, сильно писать. Его слова льются, как музыка, под которую кружит земля, падают, раздаются громом, бьют в самое сердце – без промаха. Его слова кричат шепотом, шепчут криком. Приятели называют его скрытным, одиноким, не стремящимся в общество. Думаю, у него много времени, чтобы размышлять о вечном и мгновенном, о несчастных и счастливых, о добре и зле. Я бы страшно хотела ему позвонить, ведь иногда
Они страшно несчастны, но они вместе, они помогают друг другу, они любят и страдают, снова любят и снова страдают, как и все мы. Фоер рассказал историю каждого, доведя до болезненной крайности, нарисовал горе, стал режиссером, запечатлев тоску на черно-белую пленку, как Рене когда-то снял Хиросиму, назвав любовью. Превращать свою боль в цветы – это умение дано не каждому. Превращать чужую боль в цветы – это еще сложнее.
Я не могу себе представить, как можно быть таким человеком, как Джонатан Сафран Фоер, и так убийственно, пронзительно, сильно писать. Его слова льются, как музыка, под которую кружит земля, падают, раздаются громом, бьют в самое сердце – без промаха. Его слова кричат шепотом, шепчут криком. Приятели называют его скрытным, одиноким, не стремящимся в общество. Думаю, у него много времени, чтобы размышлять о вечном и мгновенном, о несчастных и счастливых, о добре и зле.

Я бы хотела никогда не знакомиться с Оскаром.
Я бы хотела убрать все «бы».

Я бы хотела не понимать.

Я бы хотела пустить время вспять, изменить события книги.

Я бы хотела никогда ее не прочитать.