Дрожь. Она бывает разная. Одна захватывает тебя волной предвкушения и волнения. Другая протискивается меж клеток кожи и сковывает всё тело в страхе. А есть самая худшая. Она атлетом пробегает по телу, резко сжимает сердце, заставляя тебя задохнуться от нахлынувших воспоминаний, а потом спускается в руки. И ты не можешь остановить эту дрожь, потому что слишком больно. Больно не только от вернувшихся моментов из прошлого, но и от осознания, что ты не одна, что есть люди, разделяющие твои чувства.

Как и у Дианы Четвертаковой, у меня нет отца. Наши истории похожи и разнятся одновременно. Её папа пропал без вести. Мой — покончил с собой, когда мне было три. Я тоже никогда не произносила слово из четырех букв. Но девочке, которая большую часть своей жизни провела в мечтах о его возвращении, намного труднее, чем мне. Ведь ожидание порождает надежду. А как больно становится, когда твои надежды не оправдывают себя. Но самое удивительное в этой девушке то, что она продолжает верить и ждать, разочаровываясь из года в год. Меня это не коснулось. Я знала, что моего отца нет и никогда больше не будет, ещё до того, как научилась считать до десяти и читать по слогам. Я не жду, но всё же скучаю по тому, кого плохо помню.

Во всем остальном наши истории схожи. Мама игнорировала эту тему. Родственники и знакомые отца причитали: «Ты так похожа на своего папу!», «У тебя его улыбка». Мне было одиннадцать, когда я украла из маминого фотоальбома его фотографию и тайно разговаривала с ним. И мне тоже его не хватало. И в пять лет, и в десять, и в шестнадцать.

Все эти сумбурные и не очень мысли штурмовали моё сознание благодаря тексту Дианы. Он — её душа вместе со всеми надеждами, болью и одиночеством. Поэтому в начале у меня возникло ощущение, будто я влезла без разрешения в чужой дневник. Она не пишет читателю. Она пишет только ему. Открыто, местами наивно и всегда с любовью: временами отсутствие логики между предложениями совсем стирает границы между художественным вымыслом и дневниковыми заметками.

Диана рассказывает, что есть слово, которое она никогда не произносила. И она не произносит его, будто оно священное или, наоборот, запретное. И только после того, как она сама рушит этот запрет, упоминая отца при маме, слово «которое нельзя называть» становится простым, доступным, реальным.

«Моя история не единственная, в мире их миллионы», — считает автор. И мне трудно с ней не согласиться. Эта боль и трагедия людей, потерявших своих близких, всегда будет в их жизнях. Но надежда всё равно живет рядом с ними. И всегда будет.

***
Я оторвала свои пальцы от клавиатуры, вытерла мокрые щеки.
О, руки больше не дрожат.
Отпустило.