Каждый творец, взяв однажды в руки перо и обмакнув его в чернильницу, сразу же уподобляется резчику по камню, перед которым стоит глыба-книга. Вся она монолитно пуста, но стоит хоть раз ударить молотком и поставить первую кляксу, как уже черты лица проступают на поверхности мрамором слов. Но чтобы сотворить Галатею, всякому Пигмалиону помимо страсти нужны и инструменты для филигранной, искусной работы. У писателей таких инструментов много — одних только нехоженых тропов сколько! А помимо этого существует искрометный юмор, который подвластен далеко не каждому. Но так ли он важен? Чем может помочь хорошая шутка сложному произведению?

При упоминании всех деталей нельзя не вспомнить перекличку поэмы с «Божественной комедией» Данте, заложенную глубоко под словесным пластом «Мертвых душ». И что же там? При задуманных изначально трех томах у Гоголя получилось написать лишь первый. Чистилище, а тем более Рай в реалиях XIX века не поддавались представлению даже писателя с фантастическим воображением. Вот Ад, первый том «Мертвых душ», — пожалуйста, геенна огненная, формирующаяся из несущественных грешков и мелких бесов, легионом уносящих Русь в пучину Тьмы. Казалось бы, всего один несерьезный помещик пытается скупить души у других жителей некоего города в некое время. Сколько таких чичиковых разъезжают по всей стране! Но с каждым грехом чернеют тучи на небе. Сам город NN — пылинка по сравнению с громадной Россией, но именно его ничтожность ужасает. Таким же был и город в «Ревизоре», и создается впечатление, что настолько же безликими будут и другие города, настолько же бессердечными будут и другие люди. Показная серость, безымянность города и его обитателей показывает, что и любой город с именем вряд ли окажется лучше. Не менее показательна история о Мокии Кифовиче и Кифе Мокиевиче. В то время, как все существование отца было направлено «более в умозрительную сторону и занято следующим, как он называл, философическим вопросом: «Вот, например, зверь, — говорил он, ходя по комнате, — зверь родится нагишом. Почему же именно нагишом?», вся натура сына «так и порывалась развернуться. Ни за что не умел он взяться слегка: все или рука у кого-нибудь затрещит, или волдырь вскочит на чьем-нибудь носу». На примере узколобого отца и разнузданного сына можно увидеть гиперболу укоренившегося в умах людей квасного патриотизма, безрукого в деяниях на благо своей страны.

Не стоит забывать: это лишь эпизодические персонажи, их роль неочевидна, но есть гораздо более интересные детали, например, портрет и привычки Чичикова. С первых страниц поэмы он ограничен рамками противоположностей, «не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод». В таких границах всегда бьется типичный человек, серый и безликий. Отличает Чичикова повышенный интерес к количеству крестьян, который часто мелькает еще задолго до того, как он скажет заветное: «Я полагаю приобресть мертвых, которые, впрочем, значились бы по ревизии как живые». Яркий пример, доказывающий, что и в одной малой подробности может раскрыться главная интрига произведения, дальнейшие перипетии его сюжета. Еще один важный момент для понимания Чичикова – его заветная шкатулка. Глубоко личный предмет всегда отражает характер владельца, а, значит, Павел Иванович далеко не так прост. Верхний ящик, полный «узеньких перегородок для бритв», имеющий «квадратные закоулки для песочницы и чернильницы с выдолбленною между ними лодочкой для перьев», «всякие перегородки с крышечками и без крышечек» — Чичиков, видный и любезный всем. Показательна обособленность содержимого — каждый найдет в таком человеке что-то приятное только для себя. «О чем бы разговор ни был, он всегда умел поддержать его». А вот потаенный ящик для денег олицетворяет истинную суть Чичикова, все его желания и потребности. Весьма прозаические, сказать по правде, да и ящик предназначен лишь для одного — хранения денег, получение которых было делом жизни Павла Ивановича.

Авторы все время идут, а мы, разинув рты, смотрим им вслед. И когда мы приходим к дорожке, ведущей в гоголевскую Русь, всякий раз чувство невыразимого родства охватывает наши живые души. Как будто стоим на пороге отчего дома, который обветшал за время нашего отсутствия, и смотрим в кривое зеркало, видя чичиковых, собакевичей и других. Связано ли это с тем, что мы не стали Кифами Мокиевичами, которые не выдадут ни сыновей-злодеев, ни себя-врага? Может быть. А пока мы находим в выдуманном мире «Мертвых душ» черты своего времени и боремся с пороками, еще не все потеряно.