Этих господ Томас уже давно научился различать по стуку каблуков, голосам, нервным вечерним вздохам и утренним будничным стонам. Он лучше прочих знал, когда Клаус Нойманн возвращался от Ингрид, невесты банкира, которую все считали едва ли не самой целомудренной девушкой города. Больше мужчин Ингрид любила только свои вишневые духи, сразу же выдававших её посетителей Томасу, но не её деловитому жениху.

Взмах.


Том нервно озирается по сторонам. Десять часов четыре минуты: на площади ни души. Он поднимает квадратик красного бархата с отпечатком мужского ботинка и с надрывом выдыхает, спрятав трофей в карман. Руки его не тряслись с тех пор, как он впервые подмел всю центральную площадь.

Томас никогда раньше не присваивал себе чужих вещей, но этот британец, очевидно, не собирался когда-либо посещать их городишко снова, поэтому Том впервые в жизни осмелился унести что-то с площади. Он, впрочем, иногда подбирал монетки или мелкие купюры, но деньги — другое. Деньги сами по себе не ценны — такой же мусор, как осенние листья или конфетные фантики. Только их куда быстрее и без всякой магии можно превратить в самые спелые яблоки.

Он привык считать этот подарок посылкой с родины. Он вообще так был устроен: всё, что можно было обозвать каким-нибудь «знаком» свыше или хотя бы северо-запада, Том тут же им обзывал. Жизнь от этого становилась проще и несколько приятнее.

Однако он никогда не считал свои дни рутиной. Он по-настоящему умел наслаждаться утренней и ночной картинкой, чужими драмами и сплетнями знакомых ему, но незнакомых с ним лиц. Том жил, как в театре, не рискуя случайно забрести на сцену через служебные двери. Только теперь, когда он соединял кусочки посеребренного картона с гипсом, почему-то до ужаса хотел туда запрыгнуть из зала. Хотя бы на несколько заветных минут оказаться под софитами солнца среди вечно торопящихся дам и неповоротливых кавалеров; баритонов, басов и сопрано.

Из года в год этим вечером все совершенно по-особенному семенят. Кто чуть беднее — бежит налегке, самые зажиточные господа, тихо пыхтя, идут с большими картонными коробками под мышкой: по почте им присылают венецианские маски. В ящиках они порой пылятся с неделю, если не дольше, потому что хозяева до последнего дня не забирают их, словно боясь нарушить какую-то неведомую Тому традицию. Вечер перед карнавалом значим ничуть не меньше, чем весь последующий день. В предзакатный час здесь непривычно шумно. Этой ночью Томас обычно ложится спать раньше на час тридцать девять минут, чтобы утром проснуться с восходом Солнца и скрыть от чужих глаз следы суеты.

В запятнанном зеркале над раковиной он похож на шута, если не на чудовище из известных сказок. Том рассматривает каждую заплаточку, каждую бусинку, оказавшуюся на его костюме, и веселый взгляд выдает скрытую за маской улыбку. Сегодня он не сможет привычно наблюдать за праздничным действом сверху.

Даже танцуя, местные богачи остаются собой: продолжают сутулиться, болтать о насущном, чаще вдыхая, вслух и про себя подсчитывать, чье платье красивее в этот раз.

Кружась во всеобщем потоке безумия, Томас, как никогда, отчетливо чувствует себя всеми ими: распутной Ингрид, чья легкая вуаль служит ему жабо; её женихом, чьи запонки украшают аляповатую маску, чуть выше левой брови; бесшабашным Нойманном, его новой подругой, супругами Майер и даже Шмидтом, осколки очков которого тонкой марлей отгорожены от скул дворника. Говоря с каждым из них, он представляется иностранцем, и даже самые брезгливые господа без малейшего признака фальши проявляют к нему интерес. Супруга губернатора — хозяйка единственной галереи в городе, чей костюм, вероятно, до белья пошит на заказ, — визжит от восторга, увидев его несуразную маску, и лепечет что-то о новом слове в искусстве. Том отшучивается по-английски вместо ответа, удивляясь тому, насколько плохо звучит родная когда-то речь.

Томасу кажется, он говорит всё то же, что произнёс бы и вне карнавала, только представить себе не может, как в другой день ему сказали бы что-то длиннее, чем «добрый вечер» или «спасибо», которые он, впрочем, тоже слышал нечасто.
У него простое лицо и простая работа. Он делает её, честно получая за это ежемесячную зарплату вот уже много лет, однажды он станет слишком слаб, чтобы убирать эту площадь и уйдёт на покой. Он прекрасно знает, что увидит детей Беккеров бегущими в школу, будет подметать осколки стекол, когда какое-нибудь окно не выдержит незапланированной встречи с их футбольным мячом; он увидит, как они заявят, что в этом городе слишком скучно и уедут куда-нибудь на север Германии: как можно ближе к столице. Непоседы.

Взмах.


Этим утром Томас в первый раз опоздал на работу на целых четыре минуты. Никто, к невеликому счастью, этой оплошности не заметил. Герр Шнайдер на пожелание хорошего дня, скривив лицо не то в удивленной, не то в раздражённой гримасе, согласно промычал что-то в ответ и ускорил шаг. Ведь только вчера чуть ли не час, вцепившись в предплечье Тома, рассказывал господину англичанину о семье, здоровье и новой работе. Не признал. Подумаешь.