литературный сборник молодых авторов
литературный сборник молодых авторов
Анна Головченко
Этюд №3
август 2022 года
«О память сердца! ты сильней
Рассудка памяти печальной…»
Константин Батюшков
Рассудка памяти печальной…»
Константин Батюшков
План моей жизни не сработал. Постоянный стресс, сверхурочная работа ради премии, сидение за толстенными кипами бумаг… Великолепная экспозиция для депрессии офисного работника. Время превратилось в кривую ржавую проволоку, которой тебя протыкают каждый день. Денег не хватает, а в загородном доме на сайте продаж заинтересован только один покупатель. В груди перекатывается тревожный ком. Теперь я тащусь за двести километров от города приводить в порядок бесхозное жилище и запущенный палисадник.
Проехав последний километр по проселочной дороге, наконец добираюсь до родного дома. Царившая здесь гармония бесследно исчезла: деревья потеряли свое обаяние, забор за долгие зимы ушел под землю, плетеная калитка покосилась. Из-за вьюнка не видно стен дома. Только ветвистые скелеты на заднем дворе напоминают о прежнем саде.
Захожу в дом. Скрипучие половицы фальшиво поют под ногами. За десять лет здесь ничего не изменилось: все тот же сосновый шифоньер, вязаная салфетка-паутинка на телевизоре, пирамида из подушек на бабушкиной кровати. Один вдох затхлого пыльного воздуха, и словно не было никакой взрослой жизни — остается только восьмилетняя девочка с молоком и земляникой, весело болтающая ногами в ожидании бабушки, которая вот-вот принесет в переднике горох.
На крышке фортепиано застыла ваза с сухими полевыми цветами, рядом с ней — фотопортрет моего дедушки, музыканта из небольшого городка. Непонятно, что удерживало его в этом неизвестном месте, но он никогда не покидал пределов малой родины. Деревенский интеллигент, он, может, вовсе не искал славы и не стремился к успеху в большом муравейнике. Зато его ценили местные жители. Гости менялись после наших музыкальных вечеров, и что-то всегда заставляло их возвращаться. Наверное, сам Бог распорядился отправить в эту глухомань одного из поцелованных Им людей.
Поначалу обе стороны — и музыку, и гостей — разделяла невидимая граница: казалось, что кокетка пьеса скрылась ото всех под сетчатой пеленой шляпки. Спустя время музыка откинула вуаль и позволила любоваться собой сполна. Страницы спешно менялись, как листы календаря в череде скорых дней. Разработка подожгла атласную ленту звуков, и она распалась на тотчас сгоравшие, как тополиный пух, нити.
В конце пассажа рассыпались и зазвенели жемчужные бусы. Мысль замерла в тишине на полупрозрачной ноте.
В конце пассажа рассыпались и зазвенели жемчужные бусы. Мысль замерла в тишине на полупрозрачной ноте.
Летом дедушка и сам обучал меня игре на фортепиано. Не понимаю, как у него хватало терпения заниматься такой бездарностью, как я. Дедушке эти уроки нравились, а для меня были пыткой. Мы могли по три часа учить крохотный этюд, а потом у обоих еще два дня болели пальцы.
Но в те редкие дни, когда у меня открывалось второе дыхание, мы играли в четыре руки третий этюд Шопена. Я смотрела в окно на вишневый сад и представляла, будто от нашей музыки на деревьях наливаются ягоды. Жизнь тогда была на пике расцвета — я вдыхала воздух юности и была счастлива…
Но в те редкие дни, когда у меня открывалось второе дыхание, мы играли в четыре руки третий этюд Шопена. Я смотрела в окно на вишневый сад и представляла, будто от нашей музыки на деревьях наливаются ягоды. Жизнь тогда была на пике расцвета — я вдыхала воздух юности и была счастлива…
Но если в десять лет этюды Шопена походили на бой перьевыми подушками, а в шестнадцать — на последние капли дождя в облаках, то в двадцать шесть — теперь я знаю — они звучат как плач луны о невозможности светить вместе с солнцем.
Вспоминаю себя в шестнадцать: беззаботно рву ромашки на поляне, связываю их в букет и несу на новое место жительства — в молочную вазу. Собираю со стола руками крошки мягкого, как толстый кот, хлеба и не боюсь плохих примет. Не хочется верить в них в такой погожий день…
Вспоминаю себя в шестнадцать: беззаботно рву ромашки на поляне, связываю их в букет и несу на новое место жительства — в молочную вазу. Собираю со стола руками крошки мягкого, как толстый кот, хлеба и не боюсь плохих примет. Не хочется верить в них в такой погожий день…
Скоро в доме завешивают зеркала, и пианино замолкает.
Спустя два года я переехала в город и с тех пор не вспоминала юные годы. Детство в моей памяти было прочно связано с дедушкой: воспоминания воскрешали счастье мелочей восторг от давления на педаль (то чувство, будто лихо разгоняешься по магистрали), удовольствие от наконец удавшегося пассажа, радость уловленной краем уха мелодии, пение ветра на лугу… Отголоски потери снова отзывались во мне, но больше всего я сожалела о том, что скучала на уроках музыки. Потаенные злоба и обида душили меня все это время.
В голову закрадывается навязчивая мысль: «Это твое родовое гнездо, а ты кукушка». Мое гнездо, а я кукушка. Жестокая реприза.
В голову закрадывается навязчивая мысль: «Это твое родовое гнездо, а ты кукушка». Мое гнездо, а я кукушка. Жестокая реприза.
Необъяснимое чувство притягивает меня к пианино. На верхней полке этажерки нахожу знакомую папку, ставлю на пюпитр и открываю пятый разворот.
Достаю из глубины черные опаловые ноты. Глуховатые разрозненные звуки постепенно превращаются в лепестки и складываются в соцветия. «Пора собрать свежий букет — хозяйка ваза скучает без гостей», — так, кажется, он говорил.
Сбиваюсь и фальшивлю на «молоточном пассаже». А ты не бей по клавиатуре, будь к ней спокойнее. Хорошо. Играю снова уже лучше. Только пальцы не скрючивай. Бе-бе-бе. Невольно любуюсь своей игрой. Бросаю взгляд на уставшие руки.
Сбиваюсь и фальшивлю на «молоточном пассаже». А ты не бей по клавиатуре, будь к ней спокойнее. Хорошо. Играю снова уже лучше. Только пальцы не скрючивай. Бе-бе-бе. Невольно любуюсь своей игрой. Бросаю взгляд на уставшие руки.
Те самые руки. Те же, что окучивали картошку и играли Листа. А ведь во мне двадцать пять процентов его. Странная преемственность. В какой части меня они спрятались?
Повтор первой части — возврат к истокам. Всплеск в бурном речном потоке. Терпеливее, нежнее. Я сама. Не зажимать педаль долго, поняла. Вот так? Неплохо.
Последние лунно-серебряные аккорды волнами расходятся по клавиатуре. Интересно, заросла ли тропинка к причалу?
Последние лунно-серебряные аккорды волнами расходятся по клавиатуре. Интересно, заросла ли тропинка к причалу?
Этюд №3. Раз — ржавые шестерёнки приходят в движение. Два — в груди разливается тепло. Три — я остаюсь.