литературный сборник молодых авторов
литературный сборник молодых авторов
николай журавлев
***
апрель 2018 года
«Ешь ананасы, рябчиков жуй,
День твой последний приходит, буржуй».
День твой последний приходит, буржуй».
Владимир Маяковский
1917 г.
Иннокентий Львович обедал. Врачи говорили, что у него плохо с сердцем и ему стоит меньше есть, — но что они могли понимать? Эти худые строгие люди вряд ли догадывались, какое наслаждение может принести простой обед из четырех блюд, десерта с шампанским и рюмочки коньяка после изнурительной работы — разговора с управителем поместья. На протяжении почти полугода (ужас!) он приходил к Иннокентию Львовичу на квартиру и докладывал скучным, будто уставшим голосом:
— Инкентий Льеич, разрешите вырапортоваться!
Выговор за ошибку в слове «доложить» — Иннокентий Львович любил держать в строгости свою прислугу, особенно дурака-управителя.
— Простите, Инкентий Льеич, разрешите доложить!
Недолгие раздумья. Разрешение.
— Люди в поместье отказываются рабо...
Возмущение, хотя не сильно бурное — Иннокентий Львович к сообщениям такого рода уже привык. Привык и не верил.
— Что-то про Советы говорят, про рабочих, про равенство...
Короткий приказ уйти, прерывавший уже начатое чтение случайной книги со стола.
Выговор за ошибку в слове «доложить» — Иннокентий Львович любил держать в строгости свою прислугу, особенно дурака-управителя.
— Простите, Инкентий Льеич, разрешите доложить!
Недолгие раздумья. Разрешение.
— Люди в поместье отказываются рабо...
Возмущение, хотя не сильно бурное — Иннокентий Львович к сообщениям такого рода уже привык. Привык и не верил.
— Что-то про Советы говорят, про рабочих, про равенство...
Короткий приказ уйти, прерывавший уже начатое чтение случайной книги со стола.
Управитель молча раскланивался и уходил. Наконец можно было приступать к обеду. Книга откладывалась до следующего разговора, и рука Иннокентия Львовича тяжело опускалась на звонок — через минуту в дверях его кабинета стоял Вежливый Яша. Вежливого Яшу Иннокентий Львович не любил, потому что тот его не боялся. Он делал вид, что боялся, но в действительности его единственным страхом были большевики (тьфу, какое слово-то неприятное, мне же есть еще!). Вежливый Яша был приставлен к Иннокентию Львовичу официантом. Спросить, что он хочет на обед, принести еду, распорядиться о покупке продуктов — все это он выполнял превосходно. Но все же Вежливый Яша Иннокентию Львовичу не нравился, и он старался в чем-нибудь подловить официанта. А уж подловив, с позором выгнать! Да! Просто так прогнать его было бы то же, что и признать поражение. Ведь Вежливый Яша все делал верно, а значит, в таком случае Иннокентий Львович проявил бы слабость перед его характером. Этого нельзя было допустить. Звонок прозвенел, и тут же появился Вежливый Яша. Порой Иннокентию Львовичу казалось, что он специально поджидал, когда управитель выйдет, и сразу готовился заходить. Поэтому он решил на следующий день не сразу вызывать Вежливого Яшу, а подождать, пока он ослабит бдение и отойдет. Да-а, вот это будет шанс!
Вежливый Яша почтительно покачнулся.
Вежливый Яша почтительно покачнулся.
Ленивое позевывание, маскировавшие мучительные раздумья — что бы такого заказать, чего Вежливый Яша не смог бы достать. Когда минута раздумий начинает казаться затянутой, в голове Иннокентия Львовича всплывают случайные блюда из его детства. Это было прекрасное время, про которое обычно говорят, что и трава была зеленее, и небо голубее. Для Иннокентия Львовича это было время, когда он мог есть все, что ни пожелал. Ни разу за все его детство ему не отказали. В этот раз ему явились ананасы. Ананасы и куропатка. Запахи наполнили его кабинет. Он уже подготовился есть. Мысленно достал столовые приборы, салфетки, подготовился налить себе рюмочку коньяка и...
— Иннокентий Львович, что бы вы желали на обед?
Резкий разворот. Пристальное изучение лица Вежливого Яши. Отрывочные приказания насчет куропатки и ананасов, гарнира, свежей зелени и горячего бульона. Внимательный взгляд, брошенный на вежливо ухмыляющуюся физиономию официанта.
— Так, так и так. Все. Ждите, в скором времени я все принесу-с.
Черт бы его побрал — все гладко, шито-крыто, как по маслицу! Задержать! Остановить!
Резкий разворот. Пристальное изучение лица Вежливого Яши. Отрывочные приказания насчет куропатки и ананасов, гарнира, свежей зелени и горячего бульона. Внимательный взгляд, брошенный на вежливо ухмыляющуюся физиономию официанта.
— Так, так и так. Все. Ждите, в скором времени я все принесу-с.
Черт бы его побрал — все гладко, шито-крыто, как по маслицу! Задержать! Остановить!
— Стоять!
Вежливый Яша замер. Конечно, через секунду он повернулся, но в эту секунду он так явственно прочувствовал неприязнь этого человека по отношению к себе, что по его коже пробежала дрожь. К тому же в этот раз Иннокентий Львович обратился к нему как-то по-другому. Обычно он отвечал либо скучающе, почти незаинтересованно, либо до невозможности официально приказывающе. А тут слышалось раздражение, долгое время державшееся внутри, а тут, по особому случаю, выпущенное наружу.
В эту же секунду Иннокентий Львович понял, что погорячился, так открыто выразив свои эмоции. Но позиции свои сдавать уже не желал.
В эту же секунду Иннокентий Львович понял, что погорячился, так открыто выразив свои эмоции. Но позиции свои сдавать уже не желал.
— А у нас рябчики есть?
Вежливый Яша открыто задрожал — рябчиков не было. Он даже не знал, какие они на вкус. Это вроде бы птички такие. Ряб-чики. Птич-ки. Да, птички. Куропатки тоже птички. Так-так.
— Есть-с.
Вежливый Яша открыто задрожал — рябчиков не было. Он даже не знал, какие они на вкус. Это вроде бы птички такие. Ряб-чики. Птич-ки. Да, птички. Куропатки тоже птички. Так-так.
— Есть-с.
Оценивающий взгляд, брошенный в сторону официанта. Грамотно выдержанная пауза. Поворот. Идеально.
Вежливый Яша учтиво поклонился и быстрыми шагами пошел на кухню. Он не знал, что делал, но страх потерять работу превышал все. Страх перед большевиками (брр, ну и словечко). В голове одна за другой выплывали нелицеприятные сцены. Если он потеряет работу, они до него доберутся и растерзают. И все. И не будет больше Вежливого Яши. Поэтому сейчас ему было жизненно важно убедить Иннокентия Львовича в том, что тот ест не залежавшееся мясо куропаток, а настоящих рябчиков. Еще надо надеяться, что ананасы в погребе не забродили и не заплесневели. А то к десерту он относится очень трепетно — ведь он предшествует ежедневной рюмочке коньяка. Ничто не должно ее испортить. Эх, ешьте ананасы, Иннокентий Львович, жуйте рябчиков — кушайте и будьте довольны. И никакие большевики до нас не доберутся. Тьфу, какое слово противное — выдумали еще!
Вежливый Яша учтиво поклонился и быстрыми шагами пошел на кухню. Он не знал, что делал, но страх потерять работу превышал все. Страх перед большевиками (брр, ну и словечко). В голове одна за другой выплывали нелицеприятные сцены. Если он потеряет работу, они до него доберутся и растерзают. И все. И не будет больше Вежливого Яши. Поэтому сейчас ему было жизненно важно убедить Иннокентия Львовича в том, что тот ест не залежавшееся мясо куропаток, а настоящих рябчиков. Еще надо надеяться, что ананасы в погребе не забродили и не заплесневели. А то к десерту он относится очень трепетно — ведь он предшествует ежедневной рюмочке коньяка. Ничто не должно ее испортить. Эх, ешьте ананасы, Иннокентий Львович, жуйте рябчиков — кушайте и будьте довольны. И никакие большевики до нас не доберутся. Тьфу, какое слово противное — выдумали еще!
Хотя Вежливый Яша и работал официантом, кухню он не любил. Всю жизнь он хотел быть одним из этих шикарных господ, которые могут ходить где и как им вздумается. Дома они обедают только вместе с роскошными гостями. Такими же роскошными, как и весь их домашний интерьер. Гости тоже в каком-то смысле лишь часть их интерьера; они как дорогие произведения искусства: также повышают престиж. Хотя Вежливый Яша ничего не понимал в искусстве, это сравнение ему очень нравилось, оно отдавало буржуазной небрежностью. Но сейчас — кухня. Иннокентий Львович никогда не бывал здесь, и, наверное, правильно делал. В повара Вежливый Яша брал кого угодно, лишь бы не ночевали на кухне и не воровали. Впрочем, за воровством и итоговым вкусом следил шеф-повар Тарас. Тараса Иннокентий Львович взял к себе на работу очень давно, и, видимо, через месяц уже не помнил его имени. Ему хватало того, что у него есть собственный «рэсторан», как он называл кухню, с шеф-поваром и официантом. Все это три раза в день обеспечивало его едой, и он был доволен. Что именно происходило на кухне, он не знал.
Вежливый Яша зашел внутрь и сразу поморщился от вони застоялой утренней каши. Он подошел к Тарасу, распивающему на подкошенном стуле какой-то дешевый спирт, и протянул ему список. Тарас не успел взять бумажку, как был схвачен за руку:
— Тарас. Таррас! Ну же, пьянчуга жалкая, ты меня слышишь?
Посоображав о происходящем, Тарас ответил, еле выделяя утвердительную интонацию:
— Мгхм.
— Хорошо. Тарас, послушай. Это очень важно. У нас нет рябчиков.
Посоображав о происходящем, Тарас ответил, еле выделяя утвердительную интонацию:
— Мгхм.
— Хорошо. Тарас, послушай. Это очень важно. У нас нет рябчиков.
Когда дело касалось еды, продуктов, специй или ингредиентов для этих специй, Тарас выражал удивительную готовность вести разговор. Сейчас он громко сглотнул и тяжелым голосом произнес:
— Нет.
— Черрт, да я знаю, что их у нас нет! Но у нас есть куропатки, слышишь? Ку-ро-пат-ки!
Тарас моментально среагировал:
— Ну да. Есть.
— Вот и я об этом! Давай ты приготовишь куропаток, но прошу тебя, Тарас, прошу, умоляю: сделай их, ну, как рябчиков! Понимаешь? Как ря-я-ябчиков!
Тут Тарас растерялся. Не зная, что ответить, он жалостливо посмотрел на Вежливого Яшу. Тот, потеряв терпение заорал:
— Рябчики!! Ты знаешь, как их готовить?! Так вот, приготовь куропаток, добавь туда своих специй, посоли, соусом каким-нибудь сверху полей — главное, чтобы вкус был не куропаточный, понял? Вкус должен быть, как у рябчиков, хорошо? Я тебе водки куплю, ну же, Тарасик, миленький, ты меня понимаешь?
Слово «водка» подцепило Тараса. Он мигом протрезвел и переспросил:
— Водки?
— Ну да, Тарасик, куплю тебе водочки, ты просто приготовь мне рябчиков, что-нибудь этакое с куропатками сделай, чтобы они как рябчики были, ладно?
Наконец уговоры Вежливого Яши дошли до туда, до куда он так хотел добраться. До рассудительного Тараса.
— Купи мне больше водки.
— Что? Две бутылки хочешь? Я могу тебя сводить к своему другу, у него самогон есть.
— Не валяй дурака, Яша. Мне водка для «рябчиков» нужна.
— Ну ладно, как приготовишь рябчиков, я с тобой сразу за водкой пойду. Две бутылки — все, как ты хочешь.
— Яша. Я водку буду в еду подливать. Он так хуже вкус прочувствует. И повеселеет заодно. Просто сходи и купи мне водки.
— Черрт, да я знаю, что их у нас нет! Но у нас есть куропатки, слышишь? Ку-ро-пат-ки!
Тарас моментально среагировал:
— Ну да. Есть.
— Вот и я об этом! Давай ты приготовишь куропаток, но прошу тебя, Тарас, прошу, умоляю: сделай их, ну, как рябчиков! Понимаешь? Как ря-я-ябчиков!
Тут Тарас растерялся. Не зная, что ответить, он жалостливо посмотрел на Вежливого Яшу. Тот, потеряв терпение заорал:
— Рябчики!! Ты знаешь, как их готовить?! Так вот, приготовь куропаток, добавь туда своих специй, посоли, соусом каким-нибудь сверху полей — главное, чтобы вкус был не куропаточный, понял? Вкус должен быть, как у рябчиков, хорошо? Я тебе водки куплю, ну же, Тарасик, миленький, ты меня понимаешь?
Слово «водка» подцепило Тараса. Он мигом протрезвел и переспросил:
— Водки?
— Ну да, Тарасик, куплю тебе водочки, ты просто приготовь мне рябчиков, что-нибудь этакое с куропатками сделай, чтобы они как рябчики были, ладно?
Наконец уговоры Вежливого Яши дошли до туда, до куда он так хотел добраться. До рассудительного Тараса.
— Купи мне больше водки.
— Что? Две бутылки хочешь? Я могу тебя сводить к своему другу, у него самогон есть.
— Не валяй дурака, Яша. Мне водка для «рябчиков» нужна.
— Ну ладно, как приготовишь рябчиков, я с тобой сразу за водкой пойду. Две бутылки — все, как ты хочешь.
— Яша. Я водку буду в еду подливать. Он так хуже вкус прочувствует. И повеселеет заодно. Просто сходи и купи мне водки.
Вежливый Яша был в восторге. Он горячо поблагодарил Тараса и мигом исчез из кухни. Он спасен, спасен! Вперед, за водкой!
Иннокентий Львович обедал. Блюда были приготовлены как всегда — лучшим образом. Уж кем-кем, а своим шеф-поваром и рэстораном — он со вкусом проговорил это слово, — он мог гордиться. Шеф-повара он взял на работу уже очень давно, когда его капитал переварил только за первую сотню тысяч. Сейчас, когда его деньгам уже не вели счет, он оставлял Федора... нет, не Федора… Мыколу — да, так его зовут, — он оставлял Мыколу на работе не только потому, что приготовленную им еду считал лучшей, но еще и для того, чтобы показать, что его заботит благосостояние народа. В девятьсот пятом это его спасло. Он тогда выдал премию этому Мыколе... нет, все-таки Федору, кому-то в поместье выдал, даже управителю что-то перепало, и все обошлось. Сейчас, спустя почти двенадцать лет, он чувствовал себя в полной безопасности. К тому же, уловив непередаваемый запах рябчиков под каким-то особым соусом, он знал, что даже «большевики» со своею шипящей угрозой и непонятным набором букв — Р, Д, С, Б, П, что ли — неважно, даже это все не могло теперь испортить ему аппетит. Все они, со своими лозунгами, тезисами и обещаниями, выглядели настолько жалко в сравнении с источающими аппетитный аромат рябчиками, что Иннокентий Львович даже не стал задергивать шторку, как он всегда делал, обедая в кабинете. Так ему казалось спокойнее. Но сейчас он был загражден четырьмя тарелками, ломящимися от еды, и столбом пара, исходящим от них. А то, что было за этой оградой, его не волновало. Если бы Иннокентий Львович мог, он бы даже почты не получал. Но иногда ему писали высокопоставленные люди — их письма нельзя было игнорировать. В них они писали о каких-то сборищах, каких-то премьерах, чем-то еще — и им надо было отвечать. В таких случаях он ждал управителя и отдавал ему письма. На следующий день у него на руках были готовые тексты ответов, которые он для виду, на глазах у управителя пробегал, после чего тянулся за карандашом и что-то, исключительно для поддержки дисциплины среди прислуги, правил.
Пар от еды отошел, можно было бы надеть обратно маленькие округлые очки, но Иннокентий Львович любил обедать без них. Он обернулся на дверь, убедился, что она закрыта, и расстегнул пиджак. Затем наполовину распахнул рубашку, не расправляя снял галстук, засучил рукава и принялся за еду.
С бульоном Иннокентий Львович покончил сразу, взяв глубокую тарелку и медленно, но решительно вылив содержимое внутрь. Вкуса он при этом почти никогда не чувствовал, и вообще, бульон был ему нужен скорее «для разгону».
С бульоном Иннокентий Львович покончил сразу, взяв глубокую тарелку и медленно, но решительно вылив содержимое внутрь. Вкуса он при этом почти никогда не чувствовал, и вообще, бульон был ему нужен скорее «для разгону».
Следующей жертвой был обильно посыпанный перцем гарнир. Придвинув к себе тарелку с гречкой, он потянулся за ложкой и одним движением вырвал ее из аккуратно уложенного вокруг столовых приборов полотенца. Гарнир он обычно ел медленно, размышляя, но сейчас все его мысли были направлены на рябчиков, источавших необыкновенный запах. Поэтому он торопливо опрокинул тарелку с зеленью на гарнир, но промахнулся и высыпал ее себе на дорогие брюки из Парижа. Рассвирепев, он одним движением смахнул всю зелень на пол, стянул с себя штаны и, оставшись в одних кальсонах, продолжил обедать.
Гарнир кончился довольно быстро, и перед Иннокентием Львовичем появилось блюдо с рябчиками. Он с наслаждением взял в руки лежащую ближе всего ножку и поднес к лицу. Да! Выглядела она упоительно. Идеально обжаренная со всех сторон, оставляющая жирный отпечаток от одного лишь прикосновения, до блеска выдержанная в соусе — это был явно эталон. Хотелось еще немного поиграть с этим восхитительным моментом, и он начал перекладывать ножку из руки в руку. Теплый мутноватый жир потек по его рукам. Он было потянулся за полотенцем — надо же соблюдать нормы приличия; и в этот момент большая горячая капля слетела с ножки и приземлилась жирным пятном на рубашку Иннокентия Львовича. Он с непониманием смотрел на то, как огромная темная клякса из жира расползалась по его животу. Наконец обжигающее тепло жира подействовало, и он почувствовал, как внутри него начинает вскипать кровь. Резко выдвинув ящик с коньяком, он налил себе стопку и немедленно выпил. Затем он таким же резким движением вытащил несколько долек ананаса, тут же проглотил одну и жадно откусил кусок рябчика. Только Иннокентий Львович ощутил вкус жареной птицы, как его всего захватила бессильная ярость. Почему ярость? Потому что он точно знал, что это была ножка не рябчика. Кого угодно, хоть голубя, но не рябчика! Почему бессильная? Потому что тут же его ноги начали тяжелеть, разум затмеваться, и у него оставалось лишь одно желание — ПОГЛОЩАТЬ. Он скинул с себя мешающийся пиджак, и в этот момент желание поработило его полностью. Но он не успел упиться им, ему не хватило времени насладиться потреблением в полной мере: подувший на улице сильный холодный ветер ударился об окно его кабинета, и слабая щеколда, кое-как державшаяся долгие годы, не выдержала. Спотыкаясь об лицо Иннокентия Львовича, осенний промозглый воздух вихрем влетел в комнату и обнажил распахнутое окно.
Через открывшуюся дыру из кабинета было видно здание напротив. В отличие от богатого трехэтажного дома Иннокентия Львовича этот дом, принадлежащий заводу, находящемуся за ним, был весь обшарпан, а его окна теснились одно к другому так, будто им тоже был неприятен этот бессмысленный осенний холод. Все жители этого дома работали на заводе. Вид был угрюмый.
Из-за дома осторожно вышли три молодых человека лет семнадцати. Двое из них остановились на углу и начали оглядываться, а третий прошел еще несколько шагов, вытащил какой-то сверток из-за пазухи, развернул и начал его приклеивать к стенке. Через минуту он обернулся, осмотрел красивый, недавно покрашенный трехэтажный дом напротив и неожиданно погрозил ему кулаком.
Через минуту на улице никого не было. Осталась только красная фигура с плаката, приклеенного молодым человеком на стену, и Иннокентий Львович, замерший в кресле. Они смотрели друг на друга и молчали. Один — красивый, уверенно расправивший плечи, одетый в простую потрепанную одежду, внимательно бросавший взгляд на второго — второго, всего вжавшегося в кресло, одетого в кальсоны, грязную рубашку в пятнах, раскрасневшегося, с большим раздутым лицом, и желавшего его спрятать, но не могущего даже дернуть глазом. Они смотрели и молчали.
Из-за дома осторожно вышли три молодых человека лет семнадцати. Двое из них остановились на углу и начали оглядываться, а третий прошел еще несколько шагов, вытащил какой-то сверток из-за пазухи, развернул и начал его приклеивать к стенке. Через минуту он обернулся, осмотрел красивый, недавно покрашенный трехэтажный дом напротив и неожиданно погрозил ему кулаком.
Через минуту на улице никого не было. Осталась только красная фигура с плаката, приклеенного молодым человеком на стену, и Иннокентий Львович, замерший в кресле. Они смотрели друг на друга и молчали. Один — красивый, уверенно расправивший плечи, одетый в простую потрепанную одежду, внимательно бросавший взгляд на второго — второго, всего вжавшегося в кресло, одетого в кальсоны, грязную рубашку в пятнах, раскрасневшегося, с большим раздутым лицом, и желавшего его спрятать, но не могущего даже дернуть глазом. Они смотрели и молчали.
Но молчали по-разному. Иннокентий Львович молчал пораженно, молчал, как человек, который всю жизнь говорил, а потом из-за сильного потрясения или болезни онемел. Хотя все же здесь был другой случай. За глаза Иннокентия Львовича и так называли «немым»: говорил он очень редко, а если говорил, то настолько отрывочно и четко, словно это были приказы, скорее напечатанные, чем сказанные вслух. Словом, он и так был почти немым. Человек с плаката молчал совсем иначе. Он молчал так, как молчат люди, только что сказавшие что-то такое, что надо обдумать, понять. Он молчал, как победитель, презрительно смотрящий на разбегающихся проигравших врагов. Он был суров, неумолим и настолько говорящ, насколько это ему позволяли плотно сомкнутые губы. Всем своим существом, всей презирающей ненавистью в глазах он будто сообщал, угрожая:
— Недолго тебе осталось, буржуй. Приходит твой последний день.
— Недолго тебе осталось, буржуй. Приходит твой последний день.
Молчание длилось долго. Может, пятнадцать минут, может, двадцать. Известно лишь одно — в половину шестого, когда Иннокентию Львовичу было уже некуда вжиматься в кресло, он предпринял последнюю попытку — рванул вперед, чтобы зашторить окно, но не рассчитал силу и вылетел в окно. Врачи говорили, что у него плохо с сердцем и ему стоит меньше есть — и, видимо, что-то они понимали. Он умер от разрыва сердца раньше, чем долетел до земли. Мощный порыв ветра сорвал наскоро прилепленный к стене дома плакат.
Где-то далеко одинокий поэт дописал двухстрочное стихотворение...
Верстка: Татьяна Ковтун, Ксения Ковальцун, Лилия Ахметова