литературный сборник молодых авторов
литературный сборник молодых авторов
Как изменился подход к интертексту
Мария Стройкова
Как корабль поплывет — так его и назовут.
— Современная народная мудрость
— Современная народная мудрость
Всё смешалось в современной литературе. Всё смешалось в ней уже давно. Даже в «Слове о полку Игореве» — чудом написанном и чудом спасённом — были уже аллюзии и на фольклор, и на другого автора — Бояна:
«Пусть начнётся же песнь эта
по былям нашего времени,
а не по замышлению Бояна»
Чтобы и в этом эссе не растечься бы мыслью по древу, как это делал Боян, и не превратить его в баян, важно уточнить, что применение термина «интертекстуальность» в разговоре об истории литературы может быть неуместным в рамках некоторых литературных подходов. Однако интертекст всегда был частью текста, пусть и не названной или называемой иначе. Любопытно, что сам термин появился только во второй половине XX века, только в момент, когда стал равен тексту.
«Пусть начнётся же песнь эта
по былям нашего времени,
а не по замышлению Бояна»
Чтобы и в этом эссе не растечься бы мыслью по древу, как это делал Боян, и не превратить его в баян, важно уточнить, что применение термина «интертекстуальность» в разговоре об истории литературы может быть неуместным в рамках некоторых литературных подходов. Однако интертекст всегда был частью текста, пусть и не названной или называемой иначе. Любопытно, что сам термин появился только во второй половине XX века, только в момент, когда стал равен тексту.
«Боян»
В.М. Назарук
Разговор об интертексте в привычном понимании можно начать с эпохи модернизма. Именно здесь общий язык литературы становится частным языком автора, начинается игра со словом, которая оборачивается латаниями на эмалевой стене, «пароходом современности» и сброшенными с него классиками. Интертекст нужен модернистам для того, чтобы пройти через крушение гуманизма, создать новый мир или (что даже точнее) новый миф о мире на основе культурного кода.
«Крушение гуманизма» — книга А.А. Блока, в данной статье это название превращается в характеристику эпохи. Такую метафору предложил И.Н. Сухих в книге «Русская литература для всех»
Постмодернисты же не создают никаких новых миров.
В статье о романе У. Эко «Имя розы» Ю.М. Лотман вводит интересную оппозицию, которую можно использовать как ключ к пониманию разницы между работой с интертекстом модернистов и постмодернистов. Есть «два понимания лабиринта: войти, чтобы не выйти, — войти, чтобы найти выход». Модернисты входят в лабиринт чтобы найти выход, создать новый мир, пусть даже и миф нового мира. Постмодернистам не нужно искать выход из лабиринта, они выбирают этот мир и выбирают блуждать в нём.
В статье о романе У. Эко «Имя розы» Ю.М. Лотман вводит интересную оппозицию, которую можно использовать как ключ к пониманию разницы между работой с интертекстом модернистов и постмодернистов. Есть «два понимания лабиринта: войти, чтобы не выйти, — войти, чтобы найти выход». Модернисты входят в лабиринт чтобы найти выход, создать новый мир, пусть даже и миф нового мира. Постмодернистам не нужно искать выход из лабиринта, они выбирают этот мир и выбирают блуждать в нём.
Именно поэтому современная поэзия предметна. Вот в стихотворении А.С. Кушнера «Евангелие от куста жасминового…»:
«Евангелие от куста жасминового,
Дыша дождём и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.
Так бел и мокр, так эти гроздья светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес ещё нужны, помимо этого»
Дыша дождём и в сумраке белея,
Среди аллей и звона комариного
Не меньше говорит, чем от Матфея.
Так бел и мокр, так эти гроздья светятся,
Так лепестки летят с дичка задетого.
Ты слеп и глух, когда тебе свидетельства
Чудес ещё нужны, помимо этого»
А.С. Кушнер ищет ответ на экзистенциальный вопрос через обращение к приметам обычного мира. Он меняет точку зрения, переворачивает романтическую модель восприятия. Поэту больше не нужны двоемирие романтиков, фиолетовые миры символистов, поэт принадлежит реальному, бесконечно переживающему энтропию, миру и использует этот мир как ответ на вечные вопросы. Куст — наконец просто куст, а не образ куста, и его цветение — уже доказательство существования чуда. И для автора в стихотворении, и для современного читателя, часто не готового увидеть в чём-то не созданный культурой и поэтом образ этого предмета, а сам предмет.
Эта предметность позволяет современным авторам всячески обыгрывать культурный код.
Д.Э. Коломенский в стихотворении «Праздник на нашей улице…», говоря о бытовой ситуации отключения света с удивительной иронией подходит к слову: использует различные приёмы, играет с низким и высоким, бытовым и из ряда вон выходящим, смешным и трепетным. За время повествования интонация успевает смениться несколько раз, здесь есть остранение, реализуемое через интертекст: «Скоро к застывшему монстру с задранным в небо ковшом/выбежит ангел-прораб, герой-змееборец…». Речь на самом деле идёт об экскаваторе. И экскаваторщике, задевшем ковшом линии электропередачи. И его начальнике-змееборце. Постмодернисты перевернули все, совсем все перевернули.
Д.Э. Коломенский в стихотворении «Праздник на нашей улице…», говоря о бытовой ситуации отключения света с удивительной иронией подходит к слову: использует различные приёмы, играет с низким и высоким, бытовым и из ряда вон выходящим, смешным и трепетным. За время повествования интонация успевает смениться несколько раз, здесь есть остранение, реализуемое через интертекст: «Скоро к застывшему монстру с задранным в небо ковшом/выбежит ангел-прораб, герой-змееборец…». Речь на самом деле идёт об экскаваторе. И экскаваторщике, задевшем ковшом линии электропередачи. И его начальнике-змееборце. Постмодернисты перевернули все, совсем все перевернули.
Праздник на нашей улице: в девять пришел экскаватор
и перебил электрический кабель точным ударом ковша.
В доме у нас что-то щелкнуло, крикнуло «мама!» —
и наступила прозрачная, хрупкая, словно хрусталь, тишина.
Остановились:
— машина стиральная (стоны соседки);
— в спальне компьютер (я говорил, дорогая,
что покупать надо было бесперебойник, а не «пилот»!);
— дрель у соседа над нами (сосед, несомненно,
есть приложенье к ней, примитивный аксессуар
для подключения дрели к ближайшей розетке).
Самая жизнь замерла,
словно споткнувшись внезапно и ощутив на секунду,
что под ногами бесплотность, зиянье, сплошное ничто.
Анна, садись у окна. Будем смотреть и смотреть,
как остывают стены, как тени в окнах напротив
вдруг исчезают, как финский сквозной ветерок
неистребимым потоком катится в щели
кладки кирпичной. Наш дом превращается в то,
чем он, по сути, всегда и являлся: в сумму
камня и влаги, дерева и песка, рыжих разводов ржи.
Анна, теплые плечи твои, выходит, надежнее и вернее
газа, горячей воды, переменного тока. Смотри:
эти мгновенья, когда мы становимся частью природы, так редки.
Скоро, оправившись от потрясенья, люди начнут выживать:
свечи зажгут, вынут из тещиной комнаты запасной генератор,
переиграют меню, заменив жаркое салатом из огурцов.
Скоро иные и вовсе забудут, как выглядит свет электрический;
скажут:
— Фигня это все! Свет посылает Господь,
с белых престолов на нас, бестолковых, глядящий.
Скоро к застывшему монстру с задранным в небо ковшом
выбежит ангел-прораб, герой-змееборец
в желтой, как осень, каске, с кличем на гневных устах:
— Что, доигрался? Чурка безрукий!
и перебил электрический кабель точным ударом ковша.
В доме у нас что-то щелкнуло, крикнуло «мама!» —
и наступила прозрачная, хрупкая, словно хрусталь, тишина.
Остановились:
— машина стиральная (стоны соседки);
— в спальне компьютер (я говорил, дорогая,
что покупать надо было бесперебойник, а не «пилот»!);
— дрель у соседа над нами (сосед, несомненно,
есть приложенье к ней, примитивный аксессуар
для подключения дрели к ближайшей розетке).
Самая жизнь замерла,
словно споткнувшись внезапно и ощутив на секунду,
что под ногами бесплотность, зиянье, сплошное ничто.
Анна, садись у окна. Будем смотреть и смотреть,
как остывают стены, как тени в окнах напротив
вдруг исчезают, как финский сквозной ветерок
неистребимым потоком катится в щели
кладки кирпичной. Наш дом превращается в то,
чем он, по сути, всегда и являлся: в сумму
камня и влаги, дерева и песка, рыжих разводов ржи.
Анна, теплые плечи твои, выходит, надежнее и вернее
газа, горячей воды, переменного тока. Смотри:
эти мгновенья, когда мы становимся частью природы, так редки.
Скоро, оправившись от потрясенья, люди начнут выживать:
свечи зажгут, вынут из тещиной комнаты запасной генератор,
переиграют меню, заменив жаркое салатом из огурцов.
Скоро иные и вовсе забудут, как выглядит свет электрический;
скажут:
— Фигня это все! Свет посылает Господь,
с белых престолов на нас, бестолковых, глядящий.
Скоро к застывшему монстру с задранным в небо ковшом
выбежит ангел-прораб, герой-змееборец
в желтой, как осень, каске, с кличем на гневных устах:
— Что, доигрался? Чурка безрукий!
В стихотворении Н.И. Савушкиной «Память» пространство культурного кода тоже наполняется бытовыми деталями, например вода в Лете вдруг оказывается ржавой:
Успокойся, память! Ты не нужна мне.
Ты течёшь во мне, задевая
камни прошлых дней, дробясь на осколки, стёкла.
Я тону в тебе, я устала, взмокла.
Но, глотая ржавые воды Леты,
вижу – следом память влачит приметы
тех людей, кто был мне когда-то дорог.
И всплывают тени – бледны, как творог.
Кто навеки вычеркнут из пейзажа, –
не заштопать свет, не заполнить скважин.
Кто успел себя изменить внутри и
уцелел при помощи мимикрии.
Но не стоит думать, к ним подплывая,
будто между нами – ещё живая
связь, едва заметная, словно леска.
Там – обрыв, там берег чернеет резко.
Это – горизонт, это знак предела,
что за ним душа, как изнанка тела,
покрываясь ряской, холодной сыпью,
обретает кожу седую, рыбью.
В мираже, размноженном многократно,
вы никто уже – золотые пятна.
Там взорвался свет, словно банка масла…
…И память моя погасла.
Ты течёшь во мне, задевая
камни прошлых дней, дробясь на осколки, стёкла.
Я тону в тебе, я устала, взмокла.
Но, глотая ржавые воды Леты,
вижу – следом память влачит приметы
тех людей, кто был мне когда-то дорог.
И всплывают тени – бледны, как творог.
Кто навеки вычеркнут из пейзажа, –
не заштопать свет, не заполнить скважин.
Кто успел себя изменить внутри и
уцелел при помощи мимикрии.
Но не стоит думать, к ним подплывая,
будто между нами – ещё живая
связь, едва заметная, словно леска.
Там – обрыв, там берег чернеет резко.
Это – горизонт, это знак предела,
что за ним душа, как изнанка тела,
покрываясь ряской, холодной сыпью,
обретает кожу седую, рыбью.
В мираже, размноженном многократно,
вы никто уже – золотые пятна.
Там взорвался свет, словно банка масла…
…И память моя погасла.
«Но, глотая ржавые воды Леты,
вижу — следом память влачит приметы
тех людей, кто был мне когда-то дорог.
И всплывают тени — бледны, как творог»
Ржавая вода — из старых труб, ржавая вода идёт после ремонтных работ, ржавая вода всегда застоявшаяся и всё-таки ржавой оказывается вода в Лете — реке забвения. Сложная тема памяти раскрывается с неожиданной стороны, появляются физиологические образы: «Я тону в тебе, я устала, взмокла». Героиня «взмокла», находясь в воде, и это возвращает нас к идее парадокса, вода здесь метафизична, да и нет никакой воды вовсе.
Ещё одна особенность современной работы с интертекстом сформулировал Жан-Франсуа Лиотар: «…прагматика научного исследования, особенно в аспекте поиска новой аргументации, выводит на передний план изобретение новых «приёмов» и даже новых правил языковых игр.» Он также говорит о смерти больших нарративов в эпоху постмодернизма. Современный автор концентрируется на работе с языком, потому что текст строится вокруг уже известных читателю сюжетов, на интертексте. Это хорошо видно на примере прозаических текстов, короткий рассказ становится основным жанром новой эпохи, но особым образом эта тенденция развивается в поэзии.
Лиотар Ж.-Ф. Состояние постмодерна / Пер. с фр. H.A. Шматко
В стихотворении «Трамвай, отражаясь в изгибе...» Дмитрия Коломенского сюжет является, конечно, аллюзией на «Заблудившийся трамвай» Н.С. Гумилёва. Нам интересны метаморфозы, которые происходят с сюжетом начиная с этого момента:
«Скукожился, связи нарушил
И, миром уже не зовясь,
В пространстве своем обнаружил
Какую-то новую связь.»
Пространство аллюзии нарушается, трамвай выходит из своего сугубо архетипического амплуа. Но что это за связь?
«И мы с ним уже незнакомы,
Он заживо выжит туда,
Где правят немые законы
Старенья орудий труда»
Так вот что. Трамвай устарел. Смерть трамвая?
«Он стар, он всего лишь эрзац, и
Заполнила гулкий салон
Тяжелая пыль стилизаций,
Которой питается он»
Вовсе нет. Никакой смерти трамвая нет и не будет пока он в виде интертекста путешествует по русской поэзии. Читатель о нём помнит, пока о нём пишут. Здесь в метафорической форме утверждается одна из основных особенностей интертекста: он воспринимается, как интертекст до тех пор, пока помнят первоисточник. Исходный текст и интертекст вступают в диалогические отношения, современный читатель может прийти к тексту через знакомство с его современной версией.
«Скукожился, связи нарушил
И, миром уже не зовясь,
В пространстве своем обнаружил
Какую-то новую связь.»
Пространство аллюзии нарушается, трамвай выходит из своего сугубо архетипического амплуа. Но что это за связь?
«И мы с ним уже незнакомы,
Он заживо выжит туда,
Где правят немые законы
Старенья орудий труда»
Так вот что. Трамвай устарел. Смерть трамвая?
«Он стар, он всего лишь эрзац, и
Заполнила гулкий салон
Тяжелая пыль стилизаций,
Которой питается он»
Вовсе нет. Никакой смерти трамвая нет и не будет пока он в виде интертекста путешествует по русской поэзии. Читатель о нём помнит, пока о нём пишут. Здесь в метафорической форме утверждается одна из основных особенностей интертекста: он воспринимается, как интертекст до тех пор, пока помнят первоисточник. Исходный текст и интертекст вступают в диалогические отношения, современный читатель может прийти к тексту через знакомство с его современной версией.
Трамвай, отражаясь в изгибе
Стальной двуединой петли,
Везет Гумилеву погибель,
Везет Михалкову рубли,
Везет контролеров мордатых
И зайцев, мордатых вдвойне,
Из дальней эпохи, когда ты
И знать не могла обо мне.
Наш день догорает на дугах
Трамвайных, на сферах кустов.
Промчимся сведенными туго
Во тьме челюстями мостов,
Вдоль словно окрашенных сажей
Глухих заводских корпусов,
Вдоль желтых разводов фиксажа
На скосах фонарных усов.
Промчимся по краю, по кромке
Сверкающей парной дуги,
Под рокот немолчный, негромкий,
Как наши c тобою шаги.
Я вижу, что этим движеньем
Уже зачарована ты…
Но мир ощутил приближенье
Внезапной границы, черты,
Скукожился, связи нарушил
И, миром уже не зовясь,
В пространстве своем обнаружил
Какую-то новую связь.
Закатаны рельсы в бетон там,
Трамвай шелестит, семеня.
Он кажется мне мастодонтом
Среди суетливого дня.
И мы с ним уже незнакомы,
Он заживо выжит туда,
Где правят немые законы
Старенья орудий труда.
Сквозит холодок вырожденья
Во всем его облике, в том,
С каким торопливым раденьем
Он занят полезным трудом,
Его суетливая спешка
Сродни упоенью в бою,
С которым разменная пешка
Находит погибель свою.
Он стар, он всего лишь эрзац, и
Заполнила гулкий салон
Тяжелая пыль стилизаций,
Которой питается он.
Стальной двуединой петли,
Везет Гумилеву погибель,
Везет Михалкову рубли,
Везет контролеров мордатых
И зайцев, мордатых вдвойне,
Из дальней эпохи, когда ты
И знать не могла обо мне.
Наш день догорает на дугах
Трамвайных, на сферах кустов.
Промчимся сведенными туго
Во тьме челюстями мостов,
Вдоль словно окрашенных сажей
Глухих заводских корпусов,
Вдоль желтых разводов фиксажа
На скосах фонарных усов.
Промчимся по краю, по кромке
Сверкающей парной дуги,
Под рокот немолчный, негромкий,
Как наши c тобою шаги.
Я вижу, что этим движеньем
Уже зачарована ты…
Но мир ощутил приближенье
Внезапной границы, черты,
Скукожился, связи нарушил
И, миром уже не зовясь,
В пространстве своем обнаружил
Какую-то новую связь.
Закатаны рельсы в бетон там,
Трамвай шелестит, семеня.
Он кажется мне мастодонтом
Среди суетливого дня.
И мы с ним уже незнакомы,
Он заживо выжит туда,
Где правят немые законы
Старенья орудий труда.
Сквозит холодок вырожденья
Во всем его облике, в том,
С каким торопливым раденьем
Он занят полезным трудом,
Его суетливая спешка
Сродни упоенью в бою,
С которым разменная пешка
Находит погибель свою.
Он стар, он всего лишь эрзац, и
Заполнила гулкий салон
Тяжелая пыль стилизаций,
Которой питается он.
Наконец, в основе каждого элемента современной литературы, будь то предметность или интертекстуальность, лежит уважение к пройденному литературой пути. В стихотворении А.С. Кушнера «С парохода сойти современности…» лирический герой оглядывается назад:
«Пароход-то огромный, трехпалубный,
Есть на нем биллиард и буфет,
А гудок его смутный и жалобный:
Ни Толстого, ни Пушкина нет.
Торопливые, неблагодарные?
Пустяки это всё, дребедень.
В неземные края заполярные
Полуздешняя тянется тень»
Есть на нем биллиард и буфет,
А гудок его смутный и жалобный:
Ни Толстого, ни Пушкина нет.
Торопливые, неблагодарные?
Пустяки это всё, дребедень.
В неземные края заполярные
Полуздешняя тянется тень»
Современные авторы трепетно относятся к классической литературе, осознают неразрывную связь с ней. Это наводит на мысль, что ключевой метафорой современного литературного процесса является связь всего со всем. Тогда, если литература модернизма — это полотно, в которое вплетён интертекст, то современная литература — полотно полотен, интертекст интертекстов.
Вёрстка: Полина Драганова