Рядом с оглушительной тишиной стоит звенящий, выворачивающий наизнанку шум. Оба понятия едва ли не сплелись в тугой клубок, однако — нет, разное. Кажется, отпускает. Первородная тишина захлебывается, шум — тоже. Всё в тексте делает рваные вдохи, хватает ртом воздух и давится, то срываясь на бег, то резко останавливаясь. Presto самой большой строфы, до краев наполненной режущими слух взвизгами, клацаньями и лязгами, контрастно относительно дробленной точками-паузами тишины, мотив которой тесно связан с лирической героиней.

Стихотворение — скачок темпа на грани истерики. Живое и светится. В нем есть поэтическая чуткость и хрупкость, которая сочетается с бытовой надрывной грубостью — так тесно, что не успеваешь вздохнуть. Недовздохнуть. Это — отвращение к бытовому, но знание, что есть что-то другое, на сотни метров выше и важнее, что было еще в туманном «начале». Стремление к нему — упругий прутик вместо позвоночника. Трескаешься, давишься, мечешься, но все еще дышишь.

Бытовая музыкальность почти оглушает читателя, нависает сверху тяжелым массивом и сдавливает грудную клетку, будто стоишь на оживленной улице Москвы в час-пик без навигатора, вертишь головой, мечешься между спешащими домой-в-бар-к-друзьям-к-любимой людьми. Из желаний только одно — закрыть уши руками в кривой пародии на знаменитую обезьянку. Шум состоит из тяжелых, будто камни, тянущие утопленника на дно, звуков.

В противовес им — Слово и Тишина. Первое тяжело найти в себе, придать форму и выпустить на свежий воздух. Усилие. Сокращение мышц и четкое движение. Второе — ускользает. Ловишь и ловишь, пытаешься вдохнуть, но вокруг — густой бестолковый гомон. Тишина — трепет, мерцание воздуха, струящийся по небу поток воздуха, которому хочется подставлять пятерню.

Это стихотворение — бег по перегруженной людьми улице; обед, от которого выворачивает, но при этом — возвращение в зыбкое и чуткое спокойствие, которое остается глотать рывками.