Что может дать читателю ХХI века современная поэзия?
Надежда Тега
январь 2021 года
«Ничего так не способствует укреплению снобизма, как частая смена поэтических поколений при одном и том же поколении читателей. Читатель приучается чувствовать себя зрителем в партере, перед ним дефилируют сменяющиеся школы. Он морщится, гримасничает, привередничает. Наконец у него появляется совсем уже необоснованное сознание превосходства — постоянного перед переменным, неподвижного перед движущимся».




О. Мандельштам
«О поэзии»
Всего лишь поэты... Всего лишь одна частица — и вынесен приговор. ХХI век — век кризиса литературоцентризма. Советское время: под влиянием кино, радио и телевидения происходит постепенное «вытеснение» литературы и художественного слова из культурной повседневности общества. Наши дни — эпоха Интернета: столкновение литературы и ее могущественных «оппонентов» — аудиальности и визуальности современной медиакультуры. Литература отступает. Встраивание художественного слова в мейнстримные потоки приводит к окончательному размыванию грани между художественностью и беллетристикой, между новаторством и эпигонством, между творчеством и клишированностью.
«Вы не стихи, не цветы — всего лишь поэты». Поэт-пророк, поэт-носитель божественного глагола, открывающий истину людям, являющийся их Полярной звездой, прекратил свое существование. В первой же строке, в условной экспозиции стихотворения «Поэты» Нины Савушкиной, художники слова противопоставлены стихам и цветам. Перед нами явный пример победы текста над автором: стихи стали цениться выше своего создателя. Поэт утратил свою воспитательную, пророческую, религиозную функции. Теперь он — производитель поэтического продукта, ориентированного на жестокого, жадного, избалованного читателя. Говоря о том, что «всего лишь поэты» — не цветы, Нина Савушкина иронизирует над теми, к кому она обращается, задавая каверзные риторические вопросы: «из чего растете — Из легковесного сора, словесного сюра?» Она словно срывает «маски» с поэтов, смывает с их лиц грим Пьеро, заявляя о том, что каждый из них — «трагичен» и «нарочит». Ей противен ложный пафос поэта-страдальца, для которого нет ничего важнее его романтической фантазии. На ироническое отношение автора к стихотворцам также указывает каламбур, встречающийся во второй строфе. Всего одна буква — и вот вместо Страшного суда, важнейшего христианского догмата о всеобщем воскрешении, вырисовывается образ «Страшного супа».
Примечательно то, как обыгрывается пушкинский сюжет в интерпретации Савушкиной. «Пробудившийся орел» — гордая и вольная птица — из стихотворения «Поэт» становится полностью зеркален тому комическому образу птицы, который создает Савушкина. В изображенной ею художественной реальности поэт больше походит на общипанного, до безобразия смешного индюка, который страшится погружения в кипящий суп, а потому «ямбом кричит» и «хореем бормочет». «Страшный суд» — аллюзия на выступление перед толпой, выносящей приговор поэту: тянуться ли ему к солнцу или утонуть в болоте. Такой поэт, несчастный и испуганный, трепещущий пред испытывающим взглядом света, желает лишь одного — заработать реноме. Собрав весь свой «козырной опыт», он изобретает «новое слово в искусстве», которое обязательно впечатлит, понравится зрителю. И вновь по кругу начинается бесконечное дефиле — показ читателям «поэтического продукта». И приговор.
Автор, будучи также поэтом, всячески растождествляется с тем образом сочинителя, над которым он иронизирует. Словно пытаясь дистанцироваться от фигурирующих в стихотворении лирических героев, Савушкина напрямую обращается к ним, вступая в некий диахронический диалог. Ее слова обращены не только к поэту-современнику, превратившемуся в шута, стремящемуся угодить требовательному и диктующему моды вкусу общества, но и к поэту будущего. В попытке найти емкую характеристику современного поэта, автор использует опыт поэтов-классиков. Например, строка «Из чего растете — из легковесного сора, словесного сюра?» является очевидной отсылкой к стихам А. Ахматовой «Когда б вы знали, из какого сора / Растут стихи, не ведая стыда» («Мне ни к чему одические рати...») Интертекстуальность интересна непредсказуемостью, наличием «игры». Распознание в тексте Савушкиной «чужого слова» рождает новые ряды ассоциаций и выводит произведение «Поэты» на новый уровень восприятия. Если прочитать данную строку без контекста, получается, что автор задает своим адресатам риторический вопрос, подразумевая, что они — плоды «сора» и «словесного сюра», что является не самым лестным определением. Однако при помещении этой же строки в канву ахматовского текста, происходит ее переосмысление. У Ахматовой — стихи прорастают из «таинственной плесени на стене». В ее представлении работа поэта — увидеть поэтическое в «низком». Отсюда вырисовывается и экзистенциальный вывод: поэзия вовсе не обязана обращаться лишь к высоким материям, а поэт не всегда должен быть пророком.
Может быть, поэт — это оратор, который «взойдёт на сцену и проорёт / новое слово в искусстве»? В данном случае Савушкина вновь ищет ответы на свои вопросы у поэта Серебряного века, на этот раз обращаясь к футуристу В. Маяковскому: «Товарищи, / дайте новое искусство / такое, / чтобы выволочь республику из грязи». В «Приказе № 2 армии искусств» Маяковский работает с жанром приказа, появившимся на втором этапе развития футуристического движения. Он не приемлет ослушания. Фигура Маяковского-новатора, Маяковского-оратора и даже агитатора близка образу поэта в стихотворении Савушкиной. Перечисление лирическим героем Маяковского «истиков» («футуристики, имажинистики, акмеистики, запутавшиеся в паутине рифм») также перекликается с метафорой О. Мандельштама о дефилировании «сменяющихся школ» перед читателем.
Таким образом, в стихотворении Нины Савушкиной соединяется несколько внетекстовых реальностей. Автор словно жонглирует разными литературными пространствами, преподнося читателю то одну, то другую трактовку. Игра с интертекстуальностью, с образами поэтов-классиков, «вплетенных» в скелет стихотворения, трансформируется в игру на сцене поэта-шута, над которым иронизирует Савушкина. Теперь, после декодирования ребусов, спрятанных автором, можно говорить о том, что в последней строфе стихотворения вскрывается смысл жизни любого поэта: каждый хочет сказать что-то новое, остаться в истории. Происходит развенчание образа поэта-шута, любителя публики. Его маска срывается, и под ней обнаруживается трагический образ лирика, мечтающего о поэтическом бессмертии.

Но в то же время становится ясно, что в ХХI веке единственный путь «спасения» литературы — это продолжение творчества, основанного на трудах предшественников. Потребность в своеобразной точке опоры, формально-содержательном фундаменте, у художников слова существовала всегда, однако в эпоху кризиса литературоцентризма поэт-проводник, некий поводырь, который откроет слепцу-читателю мир классической литературы, обрел особую значимость. Реминисценции, аллюзии, обогащающие современную лирику, рассчитаны на проницательного, активного читателя. Предполагается, что он способен понять намек автора, а затем развить, додумать «подсказанную» ему мысль, становясь соавтором произведения. Читатель ХХI века — «игрок». Его задача — дешифровать все «загадки» текста. И чем больше объем его памяти, объем изученной им литературы и уровень интеллекта, тем больше шансов он имеет на «выигрыш» — определение авторской позиции и раскрытие большого количества смыслов.
Фотография Евгения Корниенко
«Натюрморт с книгами 2»