Полина Орлянская
Я не умру

(«Люто замороженный, Петербург горел и бредил...»)
Pinterest: Alexis Fittinger
август 2019 года
В среду, 7 февраля, на углу Литейного и Шпалерной инженер Хортик разделился надвое. Но жизнь Верхнему Хортику была отведена недолгая, и только вскочил человек на густо обвешанную трамвайную подножку, как осталось в голове его единственное: «Я не умру». Выветрилось красное вино, пролитое раскупоренной черепной коробкой прохожего, и трамвай помчался к маю, к бесконечному лету, унося маленького Хортика всё дальше от литейных людей.

Петербургским василиском — искры, летящие из-под рельс, пламенно-злые глаза, скрежет, как из преисподней, — скользит трамвай по своему маршруту, выискивает новую жертву — испугать, приковать её к мокрому проспекту, превратить в каменное изваяние под стать гранитным латам Невы. И на хвосте зверя Хортик, забывший уже и о красногвардейцах, и о конопатом мальчишке, и об афише «Прощальный бал броневиков», с облегчением держится за поручень.
Мимо — нескончаемый поток литейных людей, заранее дёргающихся от рёва василиска, стекающихся к остановке, как стекается к водостоку серый снег цвета петербургских домов. Мимо убийственно-скучный февраль.
Бассейная улица, по-новому — улица Некрасова! — вопит кондуктор.
По чётной стороне — доходные дома, по нечётной — тоже, да пристроился среди них Дом литераторов. Ёкнуло сердце — в бывшем особняке любому интеллигенту можно получить «порцию душевной свободы», но место это чужое, опасное — мышеловка для шуршащих жителей подвала. И Цирк Чинизелли посерел, нет больше «Четырёх стихий», в детстве восхитивших маленького Хортика своими фонтанами и манежным озером, где плавали олени и лошади со всадниками, а Хортик всё боялся, как бы не утонула там какая-нибудь яблочная лошадка в лиловой попоне.


Не я! не меня! Я не умру...
На Апраксином дворе выползли из звериного брюха литейные, куйбышевские, боткинские люди, рассыпались калошные ёлочки по снежному покрову, а поверх них пропечатались новые. Теперь в брюхе: старожил в треснувших очках, мальчик-письмоноша в плеснево-зелёной гимнастёрке, дама, нервически одёргивающая платок на корзинке, чтобы никто не заметил внутри щенка. Хортик сквозь разводы на стекле видит — вошла в вагон осязаемая тень человека в широком, крепком зимнем пальто, изношенной дырявой шляпе, старых, прохудившихся сапогах, с таким лихорадочным выражением на бледно-жёлтом лице, что Хортик сразу подумал — выскочил Родион Раскольников из романа Достоевского, да и пошёл прямиком на трамвайную остановку. В глазах у тени человека было что-то волчье, оскалившееся, враждебное. Когда солнце настояло на своём, и тучи выпустили его из плена, инженер Хортик увидел — в руках у тени прячется «Идиот». А у Хортика в голове неуверенным, лепечущим голоском: «Не я! не меня! Я не умру...»


На углу Гороховой и Садовой щенок в корзине предпринял попытку тявкнуть, пока василиск крался к дому Дурышкина. На витрине музыкального магазина «Товарищество И. Винокуров и Н. Синицкий» — ряд гитар с резными розетками. Мимо магазина — прохожие. Один из них, со своей мертвенной бледностью на лице, не подходящей огненным глазам, и крепким телосложением, был удивительно похож на Рогожина. «Нет ли там зарезанной Настасьи Филипповны?» — пронеслось в голове у Хортика, когда тот скользнул взглядом по углу серого дома, штукатурку которого обглодали петербургские дожди; рванулось беспокойное сердце инженера, хотело разделить его надвое, но не смогло, не вытеснило из обычно-литейного человека даже краешка воспоминания об откупоренной голове карманника.
ARTTRAVELchannel
— Оплатите проезд, молодой человек!
Кондуктор задыхался, пытаясь догнать «зайца».
Aminoapps.com
Тень человека обернулась на крик, остановилась, и бледно-жёлтое лицо исказилось от омерзения. Запутываясь длинными пальцами в карманах пальто, тень Раскольникова вытащила оттуда монеты с каким-то мусором и с размаху бросила их в кондуктора. Следом полетели шляпа и истерично-отчаянный крик:



— Вы все надоели мне смертельно!
Люди, ртом, словно рыбы, глотавшие влажный от талого снега воздух, высыпали к выходу из вагона, чтобы взглянуть на сцену. Когда тень Раскольникова исчезла из поля зрения, все вернулись на свои места, кроме Хортика. Соскочил он с подножки и почувствовал: смотрит теперь он, Верхний Хортик, на случившееся, и понимает, что он — тень в пальто, и он — дама с щенком, и он — кондуктор. И он — там, внизу, — стоит и боится, слушая, как уползает петербургский василиск.
С этого момента инженер Хортик больше не был всегдашним, а было их два: Верхний Хортик и Нижний. И Нижний Хортик стоял на трамвайной остановке у Сенной площади, провожая глазами вагон, навсегда уносящийся в зелёный, пышный, бесконечный май. На сердце — весенний упругий лист — дохнуло февральским холодом; лист свернулся, замёрз, зачах, слетел с тонкой ветви; его втоптали в снег, раздавили, оставили от него рваные части. И увидел Хортик сверху Сенную, и трамвай, и людей с ружьями, и почувствовал, что они и у него бы раскупорили голову, бросили бы в рогожку, если б только он хоть слово выкрикнул против; почувствовал, что и он умрёт, что ни синее небо, ни сосульки, ни афиша не станут той причиной, которая остановит их, если представится возможность разлить кроваво-красного вина на углу Литейного и Шпалерной...
~
— Не я! не меня!
Хортик — нижний — шатался по Сенной, ёлочки от калош размазывались по туманному снегу. В тумане шагал уже не крепко, не металлически, а неуверенно, неестественно, опасливо. В голове у Хортика то усиливались, то затихали литейные голоса: хрясь! — хворост под лапой; весёлый звонкий крик конопатого мальчишки; немые крики обступивших мертвеца людей: «Не я! не меня!»; скрежещущий по рельсам трамвай... И Хортик стал как увиденная им тень Раскольникова: побледнел, а глаза — горят отчаянием. Мимо Хортика трущобы, люди, муравьями набившиеся в дома и из домов выползавшие. И всплывают в голове у Хортика клочками, отрывками страшные, как бред, строки Некрасова: «Спеша на званый пир по улице прегрязной, вчера был поражён я сценой безобразной... Там били женщину кнутом, крестьянку молодую... Помнишь ли труб заунывные звуки, брызги дождя, полусвет, полутьму?»

Хортик остановился у одного из трактиров. Там, за грязным стеклом — брань, крики, свист и чья-то завывающая песня о тяжёлой рабочей жизни; там — раскрасневшиеся лица, бутылки в чьих-то руках и танцующие девушки, раззадоривающие толпу гуляк. Из заведения рыжими тараканами посыпались, бранясь и расталкивая друг друга, к трамвайной остановке, с которой ушёл инженер Хортик. Мимо него прошел вовсе потерявший рассудок человек с медально-петербургским, как у Хортика, лицом и завёл крикливым голосом песню:
Denny Müller
Едет Ленин на свинье,
Троцкий — на собаке.
Комиссары разбежались:
Думали — казаки.

Тут же — череда выстрелов. Попали в нескольких жителей местных трущоб, в хозяина трактира, да в Хортика — приняли за нарушителя порядка. «Теперь не живу, и жить не буду. И никто не жил здесь», — думалось Хортику, когда прошла навылет быстрая и тонкая, как докторская игла, пуля.


Пей, Петербург! Напивайся допьяна двадцатилетним, тридцатилетним, женским и мужским, прошлого века и нынешнего, вином, которое отстаивалось в бритой голове и в больном сердце, в пустом желудке и в натруженных руках... А как выпьешь все до последней капли, отправляйся почивать меж речушек и каналов, засыпай крепким сном, который избавит от мук совести за прошедший кровавый праздник...
Пей, Петербург!
Все персонажи являются вымышленными и любое совпадение с реально живущими или когда-либо жившими людьми случайно. Автор вдохновлялся рассказом Е. Замятина «Все».



Верстка: Дударь Анастасия