В среду, 7 февраля, на углу Литейного и Шпалерной инженер Хортик разделился надвое. Но жизнь Верхнему Хортику была отведена недолгая, и только вскочил человек на густо обвешанную трамвайную подножку, как осталось в голове его единственное: «Я не умру». Выветрилось красное вино, пролитое раскупоренной черепной коробкой прохожего, и трамвай помчался к маю, к бесконечному лету, унося маленького Хортика всё дальше от литейных людей.

Петербургским василиском — искры, летящие из-под рельс, пламенно-злые глаза, скрежет, как из преисподней, — скользит трамвай по своему маршруту, выискивает новую жертву — испугать, приковать её к мокрому проспекту, превратить в каменное изваяние под стать гранитным латам Невы. И на хвосте зверя Хортик, забывший уже и о красногвардейцах, и о конопатом мальчишке, и об афише «Прощальный бал броневиков», с облегчением держится за поручень.

Мимо — нескончаемый поток литейных людей, заранее дёргающихся от рёва василиска, стекающихся к остановке, как стекается к водостоку серый снег цвета петербургских домов. Мимо убийственно-скучный февраль.

Люди, ртом, словно рыбы, глотавшие влажный от талого снега воздух, высыпали к выходу из вагона, чтобы взглянуть на сцену. Когда тень Раскольникова исчезла из поля зрения, все вернулись на свои места, кроме Хортика. Соскочил он с подножки и почувствовал: смотрит теперь он, Верхний Хортик, на случившееся, и понимает, что он — тень в пальто, и он — дама с щенком, и он — кондуктор. И он — там, внизу, — стоит и боится, слушая, как уползает петербургский василиск.
С этого момента инженер Хортик больше не был всегдашним, а было их два: Верхний Хортик и Нижний. И Нижний Хортик стоял на трамвайной остановке у Сенной площади, провожая глазами вагон, навсегда уносящийся в зелёный, пышный, бесконечный май. На сердце — весенний упругий лист — дохнуло февральским холодом; лист свернулся, замёрз, зачах, слетел с тонкой ветви; его втоптали в снег, раздавили, оставили от него рваные части. И увидел Хортик сверху Сенную, и трамвай, и людей с ружьями, и почувствовал, что они и у него бы раскупорили голову, бросили бы в рогожку, если б только он хоть слово выкрикнул против; почувствовал, что и он умрёт, что ни синее небо, ни сосульки, ни афиша не станут той причиной, которая остановит их, если представится возможность разлить кроваво-красного вина на углу Литейного и Шпалерной...

Хортик — нижний — шатался по Сенной, ёлочки от калош размазывались по туманному снегу. В тумане шагал уже не крепко, не металлически, а неуверенно, неестественно, опасливо. В голове у Хортика то усиливались, то затихали литейные голоса: хрясь! — хворост под лапой; весёлый звонкий крик конопатого мальчишки; немые крики обступивших мертвеца людей: «Не я! не меня!»; скрежещущий по рельсам трамвай... И Хортик стал как увиденная им тень Раскольникова: побледнел, а глаза — горят отчаянием. Мимо Хортика трущобы, люди, муравьями набившиеся в дома и из домов выползавшие. И всплывают в голове у Хортика клочками, отрывками страшные, как бред, строки Некрасова: «Спеша на званый пир по улице прегрязной, вчера был поражён я сценой безобразной... Там били женщину кнутом, крестьянку молодую... Помнишь ли труб заунывные звуки, брызги дождя, полусвет, полутьму?»

Тут же — череда выстрелов. Попали в нескольких жителей местных трущоб, в хозяина трактира, да в Хортика — приняли за нарушителя порядка. «Теперь не живу, и жить не буду. И никто не жил здесь», — думалось Хортику, когда прошла навылет быстрая и тонкая, как докторская игла, пуля.


Пей, Петербург! Напивайся допьяна двадцатилетним, тридцатилетним, женским и мужским, прошлого века и нынешнего, вином, которое отстаивалось в бритой голове и в больном сердце, в пустом желудке и в натруженных руках... А как выпьешь все до последней капли, отправляйся почивать меж речушек и каналов, засыпай крепким сном, который избавит от мук совести за прошедший кровавый праздник...