литературный сборник молодых авторов
литературный сборник молодых авторов
СТАНИСЛАВ ФЁДОРОВ
Путеводитель по очарованию
Аэропорт
Как предсказуемо с этого начинать! Но уж что поделать: начало есть начало, а конец есть конец.
Когда я приехал в «Сириус» в первый раз, это было чудом. Я не думал, что после самолёта будет какая-то жизнь; мне представлялось, что сейчас перевернётся страница и я останусь на предыдущей. Так в каком-то смысле и вышло.
Аэропорт не ждал меня, а я не ждал аэропорт. Мы познакомились.
Теперь я перевидал множество вокзалов, аэропортов и дешёвых сидений. Ночью перед отлётом в Сочи я вернулся в Петербург из очередного безумного путешествия по стране, и когда я тут же снова оказался в этом аэропорту, чуда не случилось. Страница не перевернулась — разворот всё тот же.
Как предсказуемо с этого начинать! Но уж что поделать: начало есть начало, а конец есть конец.
Когда я приехал в «Сириус» в первый раз, это было чудом. Я не думал, что после самолёта будет какая-то жизнь; мне представлялось, что сейчас перевернётся страница и я останусь на предыдущей. Так в каком-то смысле и вышло.
Аэропорт не ждал меня, а я не ждал аэропорт. Мы познакомились.
Теперь я перевидал множество вокзалов, аэропортов и дешёвых сидений. Ночью перед отлётом в Сочи я вернулся в Петербург из очередного безумного путешествия по стране, и когда я тут же снова оказался в этом аэропорту, чуда не случилось. Страница не перевернулась — разворот всё тот же.
Аэропорт ждал меня, и я ждал аэропорт.
История продолжается.
История продолжается.
Буриданов осел
— Оооо, сделайте за меня выбор!
Так я кричу, когда в столовой у меня появляется возможность сесть с кем угодно, а не на последнее свободное место. Я люблю всех своих сокомандников, и решать, с кем из них приютиться, мучительно. Некоторых я, признаться, люблю больше — но и из их числа (а это больше половины) выбирать не хочется. Как выбирать из множества равноценно дорогих?
И вот, я наматываю круги с подносом вокруг столов, не смея решиться.
— Оооо, сделайте за меня выбор!
Так я кричу, когда в столовой у меня появляется возможность сесть с кем угодно, а не на последнее свободное место. Я люблю всех своих сокомандников, и решать, с кем из них приютиться, мучительно. Некоторых я, признаться, люблю больше — но и из их числа (а это больше половины) выбирать не хочется. Как выбирать из множества равноценно дорогих?
И вот, я наматываю круги с подносом вокруг столов, не смея решиться.
Виногрыба
Люстра над лестницей в фойе имеет форму огромной синей лозы винограда, и никому меня в этом не переубедить. Ни за что.
— Это же рыба!
— Да где?
— Ну всмотрись!
Всматриваюсь: ну да, рыбы. Много мелких рыбёшек.
— А всё равно это виноград.
Человек взмахивает рукой и уходит. А я остаюсь смотреть и вижу, как рыбы водят языческий хоровод вокруг своего вечного идола — гигантской виноградной лозы. Стою внизу и смотрю. Кажется, уже пропускаю лекцию.
Люстра над лестницей в фойе имеет форму огромной синей лозы винограда, и никому меня в этом не переубедить. Ни за что.
— Это же рыба!
— Да где?
— Ну всмотрись!
Всматриваюсь: ну да, рыбы. Много мелких рыбёшек.
— А всё равно это виноград.
Человек взмахивает рукой и уходит. А я остаюсь смотреть и вижу, как рыбы водят языческий хоровод вокруг своего вечного идола — гигантской виноградной лозы. Стою внизу и смотрю. Кажется, уже пропускаю лекцию.
Ганимед
Жизнь не закончится никогда, я — вечен. Это знают про себя все подростки. В «Сириусе» же это понимаешь как нигде ясно. Причём, я считаю, неважно, стажёр ты, куратор или мастер. Здесь каждый вечно юн и смерти не существует. Есть только маячащий вдалеке конец смены.
Жизнь не закончится никогда, я — вечен. Это знают про себя все подростки. В «Сириусе» же это понимаешь как нигде ясно. Причём, я считаю, неважно, стажёр ты, куратор или мастер. Здесь каждый вечно юн и смерти не существует. Есть только маячащий вдалеке конец смены.
Диван-транслятор
Увидев его, я пришёл в восторг.
— Оооо, аааа, хо-хо! Это же диван! Тот самый диван! Они его достали! У них теперь есть диван!
И давай сидеть на разные лады. То одну ногу за ногу закину, то другую, то вытяну. Счастью нет предела: в марте дивана не было, а потом я видел его только на фотографиях.
— Это тот диван? — сомневается Алиса. — Когда я читала, он мне представлялся стареньким. Вроде того, что в «Обломове», что ли.
Тут я тоже начинаю сомневаться: а сижу ли я всё ещё на том самом диване? Как известно, сидение на диване-трансляторе чревато трансформацией действительности. Вдруг всё изменилось — а я и не заметил?
Но это уже другая история…
— Оооо, аааа, хо-хо! Это же диван! Тот самый диван! Они его достали! У них теперь есть диван!
И давай сидеть на разные лады. То одну ногу за ногу закину, то другую, то вытяну. Счастью нет предела: в марте дивана не было, а потом я видел его только на фотографиях.
— Это тот диван? — сомневается Алиса. — Когда я читала, он мне представлялся стареньким. Вроде того, что в «Обломове», что ли.
Тут я тоже начинаю сомневаться: а сижу ли я всё ещё на том самом диване? Как известно, сидение на диване-трансляторе чревато трансформацией действительности. Вдруг всё изменилось — а я и не заметил?
Но это уже другая история…
Есть такие вещи в «Сириусе», которые невозможно описать словами — можно лишь познать их самостоятельно.
Да.
Да.
Ёмкость
Этим свойством обладает предыдущая статья, но не её название. Я хочу уметь ёмко и хорошо не только писать, но и думать.
Этим свойством обладает предыдущая статья, но не её название. Я хочу уметь ёмко и хорошо не только писать, но и думать.
Жажда
Ночь. Постель. Кондиционер не работает. Хочется пить. Воды поблизости нет — надо выходить и идти к кулеру.
Нет сил вставать. Хочется снова уснуть. Но жажда не позволяет: хочется пить. А сил нет.
Наконец, встаю, в тапочках ползу к выходу. Кулер оказывается пустой; иду по коридору к холлу. Подбираюсь к кулеру, который стоит там.
Ночной куратор окликает меня:
— Ты чего?
— Пить.
— А что, ближе кулера не было?
Тут, хоть и три часа ночи, во мне просыпается моё неизлечимое желание каламбурить на каждой пригодной почве.
— Знаете, что общего у кулера рядом с моим номером и моей душой?
— Ну-ка?
— Пус-то-тааа.
Куратор засмеялся.
Ночь. Постель. Кондиционер не работает. Хочется пить. Воды поблизости нет — надо выходить и идти к кулеру.
Нет сил вставать. Хочется снова уснуть. Но жажда не позволяет: хочется пить. А сил нет.
Наконец, встаю, в тапочках ползу к выходу. Кулер оказывается пустой; иду по коридору к холлу. Подбираюсь к кулеру, который стоит там.
Ночной куратор окликает меня:
— Ты чего?
— Пить.
— А что, ближе кулера не было?
Тут, хоть и три часа ночи, во мне просыпается моё неизлечимое желание каламбурить на каждой пригодной почве.
— Знаете, что общего у кулера рядом с моим номером и моей душой?
— Ну-ка?
— Пус-то-тааа.
Куратор засмеялся.
Заратустра
Когда я читаю книги, написанные удивительно красивым языком, я получаю удовольствие. Исключение: автор — мой сверстник. Тогда со мной начинает происходить нечто странное. Это не зависть; мне становится стыдно и страшно, что я не могу так выражать свою мысль, никогда не смогу. Я умею подбирать иногда красивые слова, сочинять метафоры — но по отдельности: никогда у меня не получалось достичь того, чтобы всё складывалось вместе и работало, как волшебная флейта.
Я читаю текст какой-нибудь девочки из другой команды, вижу, как она между тем пишет ещё два сразу, читает три книги — и всё это на бегу в школу, и всё у неё получается хорошо. Сверхчеловек!
А я могу писать только один текст, читать только одну книгу (медленно!) сидя. И всё из рук вон.
А я могу писать только один текст, читать только одну книгу (медленно!) сидя. И всё из рук вон.
Искушение
В расписании на завтра стоит концерт для валторны. А в другой день был турнир по настольным играм. А ещё когда-то — квест.
Всё это мне очень хочется посетить, везде поучаствовать. Но от всех искушений я должен отказаться, потому что я должен писать.
В расписании на завтра стоит концерт для валторны. А в другой день был турнир по настольным играм. А ещё когда-то — квест.
Всё это мне очень хочется посетить, везде поучаствовать. Но от всех искушений я должен отказаться, потому что я должен писать.
Йогурт
Хоть режьте — никогда я не видел такого йогурта. Каждый завтрак я беру этот йогурт и бережно несу его к столу, чтобы аккуратно вскрыть и съесть, растягиваю каждую йоту йогурта. Ведь я знаю: вне «Сириуса» я вряд ли увижу этот йогурт, а если и увижу — вряд ли куплю. Да и не то уже это будет!
И вот, я сижу, ем этот дурацкий йогурт и балдею. Отправляю в рот ложечку, а потом ещё ложечку, а сам думаю: вот придумал из-за йогурта радоваться. А сам улыбаюсь, как не знаю кто.
— Стас, ты чего?
— Йоооогурт.
Счастлии-вы-ый-бал-бес!
Хоть режьте — никогда я не видел такого йогурта. Каждый завтрак я беру этот йогурт и бережно несу его к столу, чтобы аккуратно вскрыть и съесть, растягиваю каждую йоту йогурта. Ведь я знаю: вне «Сириуса» я вряд ли увижу этот йогурт, а если и увижу — вряд ли куплю. Да и не то уже это будет!
И вот, я сижу, ем этот дурацкий йогурт и балдею. Отправляю в рот ложечку, а потом ещё ложечку, а сам думаю: вот придумал из-за йогурта радоваться. А сам улыбаюсь, как не знаю кто.
— Стас, ты чего?
— Йоооогурт.
Счастлии-вы-ый-бал-бес!
Кот
Выхожу я из НИИЧАВО, а сразу возле, под деревом, — кот. Пёстрый, бело-рыжий.
Кот не работает, кот сидит и радуется жизни. Это солнце меня, конечно, сразу притянуло. Я его чешу, поглаживаю, а он — давай мурчать. «Полуэкт… Полуэкт…».
Кот не работает — а мне надо. Пообщавшись с ним, встаю и иду куда шёл.
Цветаева, наверное, тоже встретила такого кота, когда написала:
Нету для души моей спасенья!
Нету за субботой воскресенья!
Выхожу я из НИИЧАВО, а сразу возле, под деревом, — кот. Пёстрый, бело-рыжий.
Кот не работает, кот сидит и радуется жизни. Это солнце меня, конечно, сразу притянуло. Я его чешу, поглаживаю, а он — давай мурчать. «Полуэкт… Полуэкт…».
Кот не работает — а мне надо. Пообщавшись с ним, встаю и иду куда шёл.
Цветаева, наверное, тоже встретила такого кота, когда написала:
Нету для души моей спасенья!
Нету за субботой воскресенья!
Лотерея
Прозвучала команда — и все в Зале Учёного Совета сорвались с мест и побежали, толкаясь и сбивая друг друга с ног, к мастерам. Неизвестно, попадёшь ты к тому, к которому хочешь, или нет — всё зависит от твоей скорости и настойчивости. Первого у меня нет, а второе не всегда помогает.
Зато у меня есть козырь.
– ПУСТИТЕ МЕНЯ, Я ПРИЕХАЛ ВТОРОЙ РАЗ, ТОЛЬКО ЧТОБЫ К ВАМ ПОПАСТЬ!
Действует безотказно.
Прозвучала команда — и все в Зале Учёного Совета сорвались с мест и побежали, толкаясь и сбивая друг друга с ног, к мастерам. Неизвестно, попадёшь ты к тому, к которому хочешь, или нет — всё зависит от твоей скорости и настойчивости. Первого у меня нет, а второе не всегда помогает.
Зато у меня есть козырь.
– ПУСТИТЕ МЕНЯ, Я ПРИЕХАЛ ВТОРОЙ РАЗ, ТОЛЬКО ЧТОБЫ К ВАМ ПОПАСТЬ!
Действует безотказно.
А может быть, ты его уже никогда не увидишь.
Муравейник
В сентябре в «Сириусе» была моя подруга-художница. Она оставила мне послание, спрятала его в одной из книг. В день приезда я его достал, и вот о чём она меня
просила:
«Обними муравейник».
О том же я её просил до того, как узнал, что когда-то вернусь сюда. Ей уже вряд ли приехать: она была дважды на живописи.
Вот вроде бы муравейник: привычное место встреч, отдыха и игр, мягкая махровая пирамида. Естественная бытовая часть жизни сирника.
В сентябре в «Сириусе» была моя подруга-художница. Она оставила мне послание, спрятала его в одной из книг. В день приезда я его достал, и вот о чём она меня
просила:
«Обними муравейник».
О том же я её просил до того, как узнал, что когда-то вернусь сюда. Ей уже вряд ли приехать: она была дважды на живописи.
Вот вроде бы муравейник: привычное место встреч, отдыха и игр, мягкая махровая пирамида. Естественная бытовая часть жизни сирника.
Нимфы
Как-то после обеда я пошёл уносить поднос с грязной посудой. Едва я поставил его на подставку, неровно лежавшая вилка полетела вниз и со звоном ударилась об пол. Посудомойщицы, раскладывавшие по ящикам тарелки и стаканы, вдруг бросили своё дело, чуть-чуть привстали на цыпочки и повернулись ко мне все разом, как потревоженные духи, издали встревоженный стон. Я между тем поднял вилку и положил обратно. Нимфы разразились в тихой благодарности.
— Спасибо… спасибо… спасибо… — полушёпотом повторяли она одна за другой. Я удивился, но решил не обращать внимания.
Спустя пару дней я снова относил поднос и снова звонко упал какой-то прибор. Эти женщины повторили то же самое: все вместе обратились ко мне, приподнявшись и застонав; я поднял прибор, и опять они зашептали:
— Спасибо… спасибо… спасибо…
Мне стало не по себе.
Как-то после обеда я пошёл уносить поднос с грязной посудой. Едва я поставил его на подставку, неровно лежавшая вилка полетела вниз и со звоном ударилась об пол. Посудомойщицы, раскладывавшие по ящикам тарелки и стаканы, вдруг бросили своё дело, чуть-чуть привстали на цыпочки и повернулись ко мне все разом, как потревоженные духи, издали встревоженный стон. Я между тем поднял вилку и положил обратно. Нимфы разразились в тихой благодарности.
— Спасибо… спасибо… спасибо… — полушёпотом повторяли она одна за другой. Я удивился, но решил не обращать внимания.
Спустя пару дней я снова относил поднос и снова звонко упал какой-то прибор. Эти женщины повторили то же самое: все вместе обратились ко мне, приподнявшись и застонав; я поднял прибор, и опять они зашептали:
— Спасибо… спасибо… спасибо…
Мне стало не по себе.
Очки
Они висели на краешке пюпитра. Леонид Сергеевич читал свежую «Передовую магию», а его очки висели на краешке пюпитра.
— У вас очки не упадут? — подал голос кто-то из зала.
— Нет, спокойно. Я слежу за ними.
Мои очки висят на краешке кармана. А ещё на краешке носа. Просто у меня две пары: одна для близи, другая для дали. В одних я читаю, в других смотрю.
Бегу на лекцию. Шнурки развязаны, как всегда, но у меня талант — я не спотыкаюсь; выхожу из НИИ и мчусь к «Сириусу». Обе пары очков в кармане: смотреть не на что. Вдруг выпадают одни и летят на дорогу. Привычный стук линз об камень: я их часто роняю, но они крепкие.
Я торможу, разворачиваюсь, чтобы поднять, но их кто-то уже протягивает мне. Я благодарю, засовываю в карман, бегу дальше.
Кто это был? Не знаю: лицо было размыто. Должен ли я знать, кто это был?..
— У вас очки не упадут? — подал голос кто-то из зала.
— Нет, спокойно. Я слежу за ними.
Мои очки висят на краешке кармана. А ещё на краешке носа. Просто у меня две пары: одна для близи, другая для дали. В одних я читаю, в других смотрю.
Бегу на лекцию. Шнурки развязаны, как всегда, но у меня талант — я не спотыкаюсь; выхожу из НИИ и мчусь к «Сириусу». Обе пары очков в кармане: смотреть не на что. Вдруг выпадают одни и летят на дорогу. Привычный стук линз об камень: я их часто роняю, но они крепкие.
Я торможу, разворачиваюсь, чтобы поднять, но их кто-то уже протягивает мне. Я благодарю, засовываю в карман, бегу дальше.
Кто это был? Не знаю: лицо было размыто. Должен ли я знать, кто это был?..
Полночь
Это время, когда я пишу. Не потому что у меня мало времени на это днём: я вообще, как правило, пишу ночью. Вы читаете, может быть, днём этот путеводитель — а я его пишу ночью. Вы, скорее всего, ляжете вечером спать, а я утром буду мычать и кутаться в одеяло: мне нужны силы для того, чтобы писать следующей ночью.
Парадокс: хочется спать, в голове тепло и вязко, но именно ночью мне пишется лучше всего. Особенно — в полночь.
По небу полуночи триптих летел…
Это время, когда я пишу. Не потому что у меня мало времени на это днём: я вообще, как правило, пишу ночью. Вы читаете, может быть, днём этот путеводитель — а я его пишу ночью. Вы, скорее всего, ляжете вечером спать, а я утром буду мычать и кутаться в одеяло: мне нужны силы для того, чтобы писать следующей ночью.
Парадокс: хочется спать, в голове тепло и вязко, но именно ночью мне пишется лучше всего. Особенно — в полночь.
По небу полуночи триптих летел…
Родовое проклятие
— А вы слышали страшную историю про то, как маленький мальчик опоздал на муравейник в семнадцать сорок пять и стал на шаг ближе к родовому проклятию?.. — таинственным тоном произнёс куратор и, сощурившись, поглядел на меня.
Я опаздываю везде и опаздываю всегда. В своём городе — в школу, в кино, на встречу, однажды даже на поезд; в «Сириусе» — на лекции, на приёмы пищи, на вечерние сборы, и дедлайны я тоже нарушаю бессовестно.
Я не люблю торопиться. Это лишняя трата нервов. И всё же иногда тороплюсь, и мне это не нравится; лучше опаздывать и просить прощения, чем бежать и потом не мочь отдышаться десять минут. Люди тебя простят, а внутренние органы — никогда.
Так что, когда я прихожу в столовую последний, все на меня хмуро смотрят и разговор ни с кем не идёт.
— А вы слышали страшную историю про то, как маленький мальчик опоздал на муравейник в семнадцать сорок пять и стал на шаг ближе к родовому проклятию?.. — таинственным тоном произнёс куратор и, сощурившись, поглядел на меня.
Я опаздываю везде и опаздываю всегда. В своём городе — в школу, в кино, на встречу, однажды даже на поезд; в «Сириусе» — на лекции, на приёмы пищи, на вечерние сборы, и дедлайны я тоже нарушаю бессовестно.
Я не люблю торопиться. Это лишняя трата нервов. И всё же иногда тороплюсь, и мне это не нравится; лучше опаздывать и просить прощения, чем бежать и потом не мочь отдышаться десять минут. Люди тебя простят, а внутренние органы — никогда.
Так что, когда я прихожу в столовую последний, все на меня хмуро смотрят и разговор ни с кем не идёт.
Смешная водичка
Вода — один из главных врагов литератора. Даже если она смешная.
— Мне не хватало пятисот знаков, и я наполнил текст водичкой. Зато какой! Смешной водичкой! Читатель, конечно, не дурак и всё равно поймёт, чем его накормили, но хоть посмеётся.
— Эх, хорошо живётся людям с чувством юмора!
— Да я вот тоже думаю.
Вода — один из главных врагов литератора. Даже если она смешная.
— Мне не хватало пятисот знаков, и я наполнил текст водичкой. Зато какой! Смешной водичкой! Читатель, конечно, не дурак и всё равно поймёт, чем его накормили, но хоть посмеётся.
— Эх, хорошо живётся людям с чувством юмора!
— Да я вот тоже думаю.
Текст
Я открываю книгу и вижу месиво символов, буквы, сливающиеся в прямые полоски. Но вот мои глаза концентрируются на одной букве — и клякса превращается в слово, и в нём есть даже какой-то смысл. Расслабьте глаза, посмотрите не на то, что я пишу, а на экран (в идеале — на пустое место) — и вы поймёте, о чём я.
Волшебство.
Я открываю книгу и вижу месиво символов, буквы, сливающиеся в прямые полоски. Но вот мои глаза концентрируются на одной букве — и клякса превращается в слово, и в нём есть даже какой-то смысл. Расслабьте глаза, посмотрите не на то, что я пишу, а на экран (в идеале — на пустое место) — и вы поймёте, о чём я.
Волшебство.
Ума палата
Погожим зимним вечером в номере напротив зазвучали песни российской эстрады. Мы с соседом Артёмом сидели в коридоре и ловили вайфай; Киркоров и Басков надрывали голоса, и им аккомпанировали те, кто жили в той комнате — судя по табличке, хоккеисты.
Наконец, слышные на всём этаже песни привлекли внимание Даны из Л3. Она постучалась — хотела посмотреть, что вообще там происходит. Её впустили и закрыли за ней дверь.
Прошло ещё какое-то время; мне также стало очень уж любопытно. Я на всякий случай прихватил блокнот с ручкой и постучал.
Мне открыл крепкого сложения парень в одном полотенце и с расчёской в руках. Я вошёл; другой хоккеист валялся на постели в философской позе, заложив руки за голову, а ногу за ногу. Дана, видимо, прервала их маленький Грушинский фестиваль, потому что они не пели, а общались с ней.
— А это сейчас играет музыка из «Нотр-Дам де Пари».
— Чего? — говорит хоккеист в полотенце.
— «Нотр-Дам де Пари, — повторяет Дана. Хоккеисты переглядываются и начинают с ней спорить.
Вскоре я понял, что ничего интересного не предвидится, и вышел. В другом конце коридора с грохотом из комнаты вылетел ещё один хоккеист — тоже почти голый — и, с разбегу ударив противоположную дверь, ворвался туда. Раздался грохот закрывшейся двери, крики, смех.
Что ж за день сегодня такой!
Погожим зимним вечером в номере напротив зазвучали песни российской эстрады. Мы с соседом Артёмом сидели в коридоре и ловили вайфай; Киркоров и Басков надрывали голоса, и им аккомпанировали те, кто жили в той комнате — судя по табличке, хоккеисты.
Наконец, слышные на всём этаже песни привлекли внимание Даны из Л3. Она постучалась — хотела посмотреть, что вообще там происходит. Её впустили и закрыли за ней дверь.
Прошло ещё какое-то время; мне также стало очень уж любопытно. Я на всякий случай прихватил блокнот с ручкой и постучал.
Мне открыл крепкого сложения парень в одном полотенце и с расчёской в руках. Я вошёл; другой хоккеист валялся на постели в философской позе, заложив руки за голову, а ногу за ногу. Дана, видимо, прервала их маленький Грушинский фестиваль, потому что они не пели, а общались с ней.
— А это сейчас играет музыка из «Нотр-Дам де Пари».
— Чего? — говорит хоккеист в полотенце.
— «Нотр-Дам де Пари, — повторяет Дана. Хоккеисты переглядываются и начинают с ней спорить.
Вскоре я понял, что ничего интересного не предвидится, и вышел. В другом конце коридора с грохотом из комнаты вылетел ещё один хоккеист — тоже почти голый — и, с разбегу ударив противоположную дверь, ворвался туда. Раздался грохот закрывшейся двери, крики, смех.
Что ж за день сегодня такой!
Фойе
Я никак не могу привыкнуть, что из лифта на втором этаже надо идти влево, а не вправо. Всё направление переехало в другое крыло. ГМЦ уже почти все называют «Парк науки и искусства», бывший Научный клуб превратился в НИИ, «Каплики» заменили на обычную воду, которую можно пить без проблем с горлышком. Изменилось всё, и пора бы мне к этому привыкнуть. Лишь одно мешает принять полностью новую действительность «Сириуса» и отпустить старую: красивый женский голос, произносящий слово «фойе».
Мир перевернулся с ног на голову, пока меня здесь не было, но единственная вещь осталась неизменной — слово «фойе», которое все слышат каждый день и которое стабильно каждую смену у всех направлений становится мемом.
Я очень скучаю по мартовским Л4, с которыми составлял одноимённый цитатник. «Сириус» без них — это невероятно. Всё время я пребываю в каком-то шоке, всё никак не смирюсь с тем, что их здесь нет, а есть новые люди, с которыми надо заново выстраивать отношения.
Бынь! Фойе. Приехали. Нам налево.
Я никак не могу привыкнуть, что из лифта на втором этаже надо идти влево, а не вправо. Всё направление переехало в другое крыло. ГМЦ уже почти все называют «Парк науки и искусства», бывший Научный клуб превратился в НИИ, «Каплики» заменили на обычную воду, которую можно пить без проблем с горлышком. Изменилось всё, и пора бы мне к этому привыкнуть. Лишь одно мешает принять полностью новую действительность «Сириуса» и отпустить старую: красивый женский голос, произносящий слово «фойе».
Мир перевернулся с ног на голову, пока меня здесь не было, но единственная вещь осталась неизменной — слово «фойе», которое все слышат каждый день и которое стабильно каждую смену у всех направлений становится мемом.
Я очень скучаю по мартовским Л4, с которыми составлял одноимённый цитатник. «Сириус» без них — это невероятно. Всё время я пребываю в каком-то шоке, всё никак не смирюсь с тем, что их здесь нет, а есть новые люди, с которыми надо заново выстраивать отношения.
Бынь! Фойе. Приехали. Нам налево.
Художник
Каждый день я в лифте еду вместе с художником Лидским. И всякий раз — вверх. И ему всегда выше.
Лидский — это очень крупный мужчина со слегка седыми волнистыми волосами, переходящими в бороду и усы. Что он художник, понятно потому, что вне лифта я его всё время вижу в мастерской с мольбертами, когда прохожу мимо. И всё время он что-нибудь напевает.
Один раз он был не один, а с коллегами. Им было очень весело.
— Нет, знаете, он был ля шерше, — говорил Лидский, делая комический акцент на французских словах.
Мы все зашли в лифт и поехали; коллеги-художники что-то шутили, смеялись, а Лидский всё повторял:
— Ля шерше, ля шерше! Он был ля шерше.
Не имею понятия, о чём вообще они говорили, но мне тоже стало смешно.
Каждый день я в лифте еду вместе с художником Лидским. И всякий раз — вверх. И ему всегда выше.
Лидский — это очень крупный мужчина со слегка седыми волнистыми волосами, переходящими в бороду и усы. Что он художник, понятно потому, что вне лифта я его всё время вижу в мастерской с мольбертами, когда прохожу мимо. И всё время он что-нибудь напевает.
Один раз он был не один, а с коллегами. Им было очень весело.
— Нет, знаете, он был ля шерше, — говорил Лидский, делая комический акцент на французских словах.
Мы все зашли в лифт и поехали; коллеги-художники что-то шутили, смеялись, а Лидский всё повторял:
— Ля шерше, ля шерше! Он был ля шерше.
Не имею понятия, о чём вообще они говорили, но мне тоже стало смешно.
Эту статью язбуки я пишу в столовой за ужином. Слева — ноутбук, справа — цезарь. То же самое у всех за столом.
Чудачество
Я не стригся с ноября позапрошлого года, ношу на ногах стабильно разные носки, а в кармане рубашки — старую сосновую хвою, салфетку, конфетти, ключ ни от чего и карточку от бывшего номера в «Сириусе», люблю писать по ночам и пугать людей (несерьёзно).
А тут мне это, декабрьский сирник пишет, чтобы я не боялся быть чудаком и научился им быть.
Какая невинность!
Я не стригся с ноября позапрошлого года, ношу на ногах стабильно разные носки, а в кармане рубашки — старую сосновую хвою, салфетку, конфетти, ключ ни от чего и карточку от бывшего номера в «Сириусе», люблю писать по ночам и пугать людей (несерьёзно).
А тут мне это, декабрьский сирник пишет, чтобы я не боялся быть чудаком и научился им быть.
Какая невинность!
Шеф
Шоколадного фонтана ждали все, особенно хоккеисты. Казалось, столовую разнесут, если главное достояние «Сириуса» не появится на обеде. Лист для отзывов на выходе чернел от однообразных молений о шоколадном фонтане, порой даже тяготевших к угрозам; художники и технари включились в ажиотаж и стали там же рисовать уток и учёных, также требовавших фонтана. Наконец, персонал ресторана сдался и фонтан появился. Радость сирника была неописуема: лица блестели от счастья и шоколада. К фонтану сделалась довольно беспорядочная очередь. Все улыбались и смеялись; в глазах дрожал страх, что шоколад отнимут.
Когда я стоял в этой очереди, мимо проходил шеф-повар. Он взглянул на происходящее и как-то горько ухмыльнулся. Мне стало стыдно.
Шоколадного фонтана ждали все, особенно хоккеисты. Казалось, столовую разнесут, если главное достояние «Сириуса» не появится на обеде. Лист для отзывов на выходе чернел от однообразных молений о шоколадном фонтане, порой даже тяготевших к угрозам; художники и технари включились в ажиотаж и стали там же рисовать уток и учёных, также требовавших фонтана. Наконец, персонал ресторана сдался и фонтан появился. Радость сирника была неописуема: лица блестели от счастья и шоколада. К фонтану сделалась довольно беспорядочная очередь. Все улыбались и смеялись; в глазах дрожал страх, что шоколад отнимут.
Когда я стоял в этой очереди, мимо проходил шеф-повар. Он взглянул на происходящее и как-то горько ухмыльнулся. Мне стало стыдно.
Щука
По щучьему велению, по моему хотению…
В обычной жизни на каждом шагу требования, критерии оценивания, первичная шкала баллов, аргументы, иллюстрации и вообще итоговое сочинение. В «Сириусе» все эти сны Евгения Замятина уходят куда-то далеко и начинается колдовская жизнь стажёра. Человек получает неслыханную доселе волю: щука в руки, вперёд и с песней!
Главное — уметь пользоваться этой щукой.
По щучьему велению, по моему хотению…
В обычной жизни на каждом шагу требования, критерии оценивания, первичная шкала баллов, аргументы, иллюстрации и вообще итоговое сочинение. В «Сириусе» все эти сны Евгения Замятина уходят куда-то далеко и начинается колдовская жизнь стажёра. Человек получает неслыханную доселе волю: щука в руки, вперёд и с песней!
Главное — уметь пользоваться этой щукой.
Ъ
[Ощущение, испытываемое при творческом затыке]
Не пишется! Бьюсь головой об стол, пытаюсь на ней стоять, бегаю по этажу, липну ко всем окнам и возвращаюсь к работе — не пишется!
Похоже, будто вдруг прислонился всеми частями тела к огромной твёрдой стене, и сзади тебя тоже подпирает что-то неподъёмное — и всё. Ни туда, ни сюда.
[Ощущение, испытываемое при творческом затыке]
Не пишется! Бьюсь головой об стол, пытаюсь на ней стоять, бегаю по этажу, липну ко всем окнам и возвращаюсь к работе — не пишется!
Похоже, будто вдруг прислонился всеми частями тела к огромной твёрдой стене, и сзади тебя тоже подпирает что-то неподъёмное — и всё. Ни туда, ни сюда.
Ыыыы!
Надо постараться.
Ну же! Всё получится. Ещё чуть-чуть, ещё минутку покряхтеть – и всё пойдёт, всё наладится.
Так я провожу каждый день, каждую минуту — а потом…
Надо постараться.
Ну же! Всё получится. Ещё чуть-чуть, ещё минутку покряхтеть – и всё пойдёт, всё наладится.
Так я провожу каждый день, каждую минуту — а потом…
Ь
[Радость творчества]
Наконец, на часах полночь и сосед по комнате спит; все дела сделаны, а дедлайны нарушены. Пора спокойно писать.
Это всё равно трудно, но теперь нет никаких стен — я сажусь поудобнее в мягкое облако-пуфик, и мы с ним куда-то плывём. Ветер не дует — я дую его. Солнце не светит — я его свечу. Люди по улице не идут — я их иду.
[Радость творчества]
Наконец, на часах полночь и сосед по комнате спит; все дела сделаны, а дедлайны нарушены. Пора спокойно писать.
Это всё равно трудно, но теперь нет никаких стен — я сажусь поудобнее в мягкое облако-пуфик, и мы с ним куда-то плывём. Ветер не дует — я дую его. Солнце не светит — я его свечу. Люди по улице не идут — я их иду.
И только «Сириус» пишет меня, а не я его.
Эйзенштейна аудитория
— Литература, хотите посмотреть аниме? — спросил нас в один из первых дней наш куратор.
Глупый вопрос. Какая литература не хочет столкнуться с аниме?
Женя раздобыл нашей команде время в аудитории Эйзенштейна, но — как выяснилось уже в тот день — всего час. Потом нам надо было бежать в гости к Николе Тесле.
Всё мелькает, как картинки на экране.
— Литература, хотите посмотреть аниме? — спросил нас в один из первых дней наш куратор.
Глупый вопрос. Какая литература не хочет столкнуться с аниме?
Женя раздобыл нашей команде время в аудитории Эйзенштейна, но — как выяснилось уже в тот день — всего час. Потом нам надо было бежать в гости к Николе Тесле.
Всё мелькает, как картинки на экране.
Янтарь
— Я тоже уже был в «Сириусе», — рассказывал мне приятель, — в декабре шестнадцатого года, на проектной смене.
— «Сто проектов в поддержку чтения»?
— Да, да. Так вот, знаешь, про что у нас был проект?
— Про чтение?
— Нет. Про янтарь.
Я удивился.
— Про янтарь?
— Да, про янтарь. А с литературой он был связан только тем, что у нас была книга про янтарь.
— Так… А какая цель была у вашего проекта?
— Популяризация янтаря…
Тут мы начинаем смеяться как сумасшедшие. Математик нам это простил.
— Популяризация янтаря?! — говорю.
— Да!.. — Смеётся. И я смеюсь. — Популяризация янтаря!
Хохочем, повторяем это словосочетание на разные лады. Вдруг одна девочка с соседней парты окликает меня:
— Янтарь? Ты из Калининграда?
— Я тоже уже был в «Сириусе», — рассказывал мне приятель, — в декабре шестнадцатого года, на проектной смене.
— «Сто проектов в поддержку чтения»?
— Да, да. Так вот, знаешь, про что у нас был проект?
— Про чтение?
— Нет. Про янтарь.
Я удивился.
— Про янтарь?
— Да, про янтарь. А с литературой он был связан только тем, что у нас была книга про янтарь.
— Так… А какая цель была у вашего проекта?
— Популяризация янтаря…
Тут мы начинаем смеяться как сумасшедшие. Математик нам это простил.
— Популяризация янтаря?! — говорю.
— Да!.. — Смеётся. И я смеюсь. — Популяризация янтаря!
Хохочем, повторяем это словосочетание на разные лады. Вдруг одна девочка с соседней парты окликает меня:
— Янтарь? Ты из Калининграда?
Как странно этим заканчивать! Но что поделать: начало есть начало, а конец есть конец.
Иллюстрации: unsplash.com
Верстка: Вася Николаенко
Верстка: Вася Николаенко