История — это очень часто принятый всеми вымысел. Вряд ли мы когда-нибудь сможем удостовериться в подлинности событий, произошедших сто или двести лет назад. История по определению не может быть объективной, это и роднит её с литературой. Нестор Летописец, например, — прекрасный писатель, и он создал замечательный художественный текст, а «История государства Российского»
Н.М. Карамзина возглавила топ десяти лучших русских исторических романов.

Но почему-то в последние десять-пятнадцать лет именно романы о прошлом становились бестселлерами, в историческое пространство авторы помещали своих героев. Что заставляет писательницу Гузель Яхину рассказывать о раскулаченной женщине из глухой татарской деревни? Почему Евгений Водолазкин избирает главным героем травника из Средневековья? Разве недостаточно существует исторических романов? О прошлом написано много, но так о прошлом не написано почти ничего.

Первая и, возможно, самая очевидная причина популярности исторических романов — возникшая в современной России дискуссия о славном (или неславном) советском прошлом, особенно о 1930-ых годах: о раскулачивании, репрессиях, расстрелах. И в этом случае появление интереса к судьбам отдельных людей мы можем назвать скорее закономерностью, потому что к людям вернулась отнятое Советами право памяти предков.

Раскулачивание в современной литературе рассматривается не как часть всеобщей истории, а как история людских жизней: страшная, почти лично горькая. Этим отчасти можно объяснить популярность романа Гузели Яхиной «Зулейха открывает глаза»: автор показывает не столько историю, сколько место человека в ней. Яхина сужает огромную карту СССР, которую рассматривает Зулейха в одном из эпизодов романа, до пространства её мыслей, давая читателю возможность понять, что могла чувствовать крестьянка, не владевшая грамотой, но ставшая жертвой исторических процессов. Скажем, в восьмидесятых годах такую книгу представить себе было бы невозможно.

Говоря «такую» о книге, я имею в виду не только избранный сюжет, но и форму его передачи. Постмодернистские эксперименты с интертекстуальностью привели к тому, что Зулейха, будучи, повторюсь, неграмотной, произносит такие слова как «безразличие», «искание», «единение», как бы транслируя мысли автора. Эти языковые приёмы создают ощущение вневременного пространства, а значит, и вневременного героя. Высвечивание этого самого «вневременного» даёт право новым историческим романам Гузели Яхиной, Евгения Водолазкина, Алексея Иванова и других считаться литературой в полном смысле этого слова: авторы пытаются найти ответы на старые вопросы, рассматривая их под другой оптикой, изменяя угол нашего зрения. «Зулейха…» — роман не только о раскулачивании, не только о страхе крестьянки перед портретом усатого вождя. Это книга о необходимости «открывать глаза» на реальность, даже если она ужасает, о преодолении сложившегося сознания. Современные исторические романы гораздо больше пересказа событий прошлого.

Ещё одной причиной обращения современных авторов к истории может стать поиск «героя эпохи». То, что происходит с литературой сейчас, никогда не происходило с ней раньше, и оттого таким странным кажется, что в современной российской прозе так и не сформировался особый тип «человека современности»: свой Печорин или Болконский. А что если писатели обращаются к сюжетам прошлого от невозможности собрать цельный образ этого героя? Травник Арсений из романа Водолазкина «Лавр» живёт в Средневековой Руси, но это едва ли отделяет его судьбу от судьбы советского археолога из того же романа. Сочетание языков (древнерусского и современного, часто «канцелярского»), точное цитирование молитв и одновременно с этим описание поляны, захламлённой пластиковыми бутылками, избавляет роман от пресловутой лубочности, неуместной стилизации. Такой приём в контексте современной литературы уже не мыслится как грубая неточность, искажение исторической действительности. Помимо того, что он придаёт книге художественную ценность, он ещё и делает роман интересным, увлекательным. Книги про историю теперь не скучное чтение, а литература, о которой хочется говорить и спорить. Вот почему «Лавр» заявлен как «неисторический роман»: разговор о книге здесь не будет разговором о Средневековье.

Кроме того, я думаю, что популярность исторической темы во многом обоснована сложностью, а иногда и невозможностью говорить о настоящем, особенно в прозе. Помимо изменения образа жизни людей, произошли серьёзнейшие изменения в языке. Ясно, что говоря о современности, нельзя обойтись без сленга. Пока автор пишет книгу, этот сленг современен, а когда книга выходит, читатели смеются над устаревшими словечками. Социальные сети стали настолько значимой частью жизни людей, что признание в любви можно напечатать в фейсбуке, но произведения, созданные в формате переписки, вызывают скорее недоумение. Авторы будто пытаются произвести искусственную «реконструкцию современности»: используют приёмы, лежащие на поверхности, но у них не получается углубиться в суть эпохи, увидеть её цельно. И причина тут в сформировавшемся не до конца языке нашей эпохи. Писатель как будто не может говорить с нами о современности так, чтобы мы поверили ему.

В историческом романе всё происходит иначе: автор, имея перед собой более или менее ясную картину политических, культурных, бытовых особенностей жизни людей определённого периода истории, может сложить одни её элементы, другие — отбросить, третьи — преобразовать, но пространство книги при этом не утратит своей цельности в глазах читателя. Получается, что работать с историческими темами в некотором смысле проще.

Возросшая популярность исторических романов может быть связана некоторой «многомерностью» сознания современных читателей. В одном из интервью Евгений Водолазкин говорит: «Люди задают вопросы, которые в девяностые годы были немыслимы, и понятно почему: во время катаклизмов ощущение времени человеком становится плоским. Его интересует только настоящее время». Сейчас, когда катаклизмы, о которых говорит Водолазкин, позади, читатель, как я думаю, готов к «погружению» в историю, готов к осмыслению разных её периодов. Он может воспринимать прошлое эмоционально, может сопереживать людям, жившим задолго до него, потому что эпоха, в которую мы живём, позволяет нам не замыкаться на ней, осмыслять не только современность.

Человечество, пережившее за последние сто с небольшим лет две мировые войны, гибель империй, крушение главного утопического проекта, склонно считать, что история нас ничему не учит, что мы будем бесконечно наступать на эти заточенные железные грабли. Всеобщая история в этом смысле — тупик. Но существует история персональная, история человека в эпохе. Чем она принципиально отличается от всеобщей? Тем, что в ней возможны улучшения. Поэтому про персональную историю авторы готовы писать. И не так важно, в какой эпохе эта история свершается.