Сонные пустынные кварталы,
жгучая над крышами трава…
В жизни так понадобилось мало,
что никак не верилось сперва.

Город этот, замкнутый и узкий
в тёмных эшафотах площадей…
Выйду, стану пить коньяк французский,
чуть надменно глядя на людей.

В мареве сгорят глазницы окон,
но домой я нынче не пойду:
почерневший ясеневый локон
ходит, как кораблик, по пруду.

Он дрожит, и мается, и гнётся,
но, всесильной бурею гоним,
не пойдёт на дно. И не качнётся
человек, стоящий перед ним.

Человек слегка нахмурит брови
и увидит жизнь — ещё одну,
где листок, побагровев от крови,
тихо опускается ко дну.

2019

Луна. А если говорить о «бытии» —
Оно вторично, солиптично, эклектично.
Увечно, снежно, лживо, разложимо,
Вложимо в текст, подчинено словам…

Луна растёт. Положено камням
На берегу присутствовать статично.
И мир, и горе здесь. Но мне — по тексту — мимо,
К рождению семантики пути.

Луна растёт. И скоро сумерки в Эдеме,
Адам с вечерней прессой, сонный пар,
Контекст нестроен, сад познанья стар,
И на блаженных островах теплеют тени.

Одним толчком — ладью, и месяц чёлном,
Пока ещё простят пустой язык
Невидимые в шуме листьев волны.
Таким был первозданный сон о них.

Луна растёт и скоро будет полной.

Вливаются в темень вокзалы, перроны,
И гаснут один за другим фонари.
Мне кажется, будто над домом вороны
Кричали: «Умрешь, умирай, умри».

Пустынных проспектов надутые вены
Под острым сиянием лунной иглы
Чуть более жалки, чуть более тленны,
Чуть больше разорваны лезвием мглы.

Чуть громче заплакал изрезанный город.
И шрамы-дороги, и раны-дома —
Был вами желудок темнеющий вспорот,
И вас переварит ночѝ глубина.

От ветра морского пьянея,
Не смея в глаза заглянуть,
Я шла, провожая Энея
В далёкий неведомый путь.

И чайки кричали надменно,
И голос несмело дрожал.
Полоской у берега пена
Легла, словно след от ножа.

Как высшая воля сурова!
— Вернёшься?
— Навряд ли вернусь.
Заучено каждое слово
В бессоннице мной наизусть.

То душно, то холодно в спальне,
Мне каждая складка остра.
Заметишь ли в гавани дальней
Оранжевый отблеск костра?

В театре магическом юного зрителя
Под вывеской: «Не для всех»
(Трактовать разрешается как «на любителя»:
У одной он имеет успех).

Стонет ветер. Ему в подражанье твердит
Лицедейства скрипучая рать,
По кругам пробегая зеркальных орбит:
«Время жить, время умирать».

Там случайным прохожим легко заблудиться,
Потому редко встретишь таких.
В зеркалах прорастают похожие лица,
Кукол вижу я: женских, мужских,

Кто опутан на празднествах страхом невнятным,
Словно иглы, глотает слова,
Липнет к стенке в весёлой толпе, — и девятым
Кругом идёт голова.

Кто актёром и вовсе не слыл образцовым,
Но в святой, всепрощающий март,
Выстилает свои оправданья пунцовым,
Подражая Марии Стюарт.

И зеркальных планет непрерывный поток
Если можно за-быть наконец,
Соглашусь променять мой лавровый венок
На терновый колючий венец.

Если ж рваные детские воспоминания
Станут больше родимых широт,
Пусть научатся куклы помимо желания
Танцевать этот глупый вульфстрот.

Курочка Ряба. Прежде неизвестный текст, обнаруженный во вновь найденном архиве В. Маяковского
Публикация Е. Кальченко


Послушайте!
Что сделают яйца,
Обыденностью облицованные,
Когда новое появится
Из сплава
златосвинцового?

Дед, Курорябый бог,
оценит,
выхвалит,
Стукнет по столу, крикнет:
«Экая курица!»
Бабка ввалится в комнату
тяжёлая,
запыханная,
Надуется,
Скажет, мол,
старый с ума съезжает,
Глядишь,
скоро станет совсем чокнутым,
Треснет мужа по лбу, потом сжалится:
«Ну что, зажарим
Яйчонку-то?»

А что сделаешь?
Крепкое, оно остаётся целым,
Метаясь, швыряется из угла в угол.
Бабкины зубы магнитом сцеплены
Чтобы
без лишней
ругани.

Не разбивается.
Дед устал, отложил дело.
Золотое на полке похоронил склеротично.
Манной кашей
в кастрюле
жидели
Дни яичные.

Дальше — проще.
Не мышь,
а крыса безжалостная,
Хвостом махнув,
не рассчитала удар,
Когда мимо яйца бежала, и
Тадах-тарр!
Тадах-тарр!

Распласталось
желтеющей по полу
жижей.
Дед и баба в слезах,
взывают к курице священной:
«Не роди боле яйца полурыжего!
Несовершенного!
Мы и с этим-то
намучились беспредельно,
Со вторым и подавно
будем страдать!»

Послушайте!
В чём смысл золота,
которое переделывают
Под каждое
правило
и стандарт?

1919 год?

Вот окно. Вот другое. Третье.
Семь домов — за окном окно.
Вот и кончилось — не столетье,
Что-то большее — всё равно.

Вот фонарь одногорбый руку
Робко тянет к чужим домам.
Вот и мы не нужны друг другу,
Всё теперь безразлично нам.

Вот антенны стучат кривые
По бетонной сырой стене,
Там, где встретились мы впервые.
Но к чему эта память мне?..

Ничего. Всё пройдёт с годами.
Нет любви. И нужна ль она?
Ночь. За чёрными проводами,
Будто в клетке, сидит луна.

2019

Я покрыто инеем.
Бок
мой светится.
Бок мой — артерия.
Бог мой…

Лепится
снежная мистерия.

Я — изогнуто
горной нежностью —
лавин медведицей.
Бок
мой светится.
Бог мой…

Лепится
утварь снежная.

Я упало замертво
в ночь на первое,
и кружилось ангельство
снежно-нервное.
Снег к скелету лепится.
Каплет бересклет.
Бок теперь не светится.
Бог — мой свет.

Девушка пела утром в пустой квартире,
так, языка не зная, на нём пою
то ли о том, что пять не равно четыре,
то ли о всех уставших в чужом краю.
Девушка пела искренне и фальшиво,
голос её стучался о потолок,
чтобы прорехи небо в себе зашило,
чтобы скорбящим стало на миг тепло.
Смысла, конечно, не было в этой песне,
если и был он, значит, он был другим.
Девушка пела. Где-нибудь в звёздной бездне
кто-нибудь нам за это простил долги.
Девушка пела, громко и увлечённо,
голос её, как пепел, летел в окно.
Ей отзывались радио и ребёнок,
в первой октаве плачущий за стеной.

Спи. Я зашила махровой заплаткой
Лунки твоих опустевших глазниц.
Спи. В тишине выбирайся украдкой
Прочь с карусели мелькающих лиц.


Спи. В высоте облаков неприступной
Темень расклею стык в стык и внахлест —
Пусть разъедается жидкостью трупной
Сотен и тысяч потухших звезд.


Спи! На груди обнаженной постели
Коркою шрамов зудящею стань.
Спи, чтобы звездные иглы сумели
Вшить тебя намертво в белую ткань.

Каждого встречного-поперечного кидаю вбок.
От рассказанного тобой раздвигаются стены.
Если стрелять в кого-то, я выберу потолок
И раздроблю ребра антенны.

План предстоящего начерчен мелом...
Разбиваюсь о грани Бермудского треугольника,
Стены его становятся пленом —
Я превращаюсь в невольника.

Воспоминания бьются в конвульсиях
И кружатся со скоростью торнадо.
Прошлое в настоящем — теперь эмульсия,
В которой архивное — брать не надо.

Бесконечный Цой у тебя на кухне —
Голос застревает между строк книжек.
Мой, ударившись о стены, рухнет:
«Я тебя антоним к слову «ненавижу».

Я опять разбиваю локоть.
«Завёл манеру», — ругается мама.
Но не нужно длинного монолога.
Кожа на локтях не по размеру немного,
На вырост, а значит, не нужно драмы,
Не нужно злиться, языком цокать.

Нужны только бинт и ласка.
Рубашка досталась ещё от брата,
Она и так старая... Ну ладно, хватит,
Я сам зашью, не разжимай объятий.
Купить заплатку — не очень большая трата.
Рука не гнётся, крепко лежит повязка.

Я починю велосипед.
Я не маленький, мама, справлюсь один,
Это очень просто, я видел где-то.
За окошком плавают в мареве лета
Одуванчики, птицы, бьется в груди
Мягкий солнечный свет.