Есть в Париже один рынок. Точнее он, конечно же, не один. На самом деле рынков в Париже не счесть, а блошиных — тем более. Какие-то из них занимают целые кварталы города. Они расползаются по площадям и улицам, утягивая за собой и умудрённых жизнью парижан, и совсем ещё несмышлёных туристов в параллельные миры винтажной мебели, посуды, одежды и прочих весьма душевных вещей. Самый известный такой парижский рынок — это Сент-Уан. Другие же рынки, оставаясь часто без имени, — или вспыхивают в маленьких проулках по конкретным дням в определённое время, или мирно сосуществуют рядом с такими же маленькими парижскими кафе, ресторанчиками и барами. В одном из таких безымянных микромиров есть лавка старика Самюэля.
Эта лавка настолько невелика и непримечательна снаружи, что если идти очень быстро, например, спеша на работу, или просто брести в полузабытьи, будучи ведомым ароматами свежей выпечки в булочную за углом, то ты, вероятно, можешь просто пропустить маленькую потёртую вывеску «Les lustres du vieux Samuel».
Что же там такого в этой лавке? Ну, антикварные люстры. Да, наверное, почти у всех нас где-то на чердаках дач бабушки и дедушки хранят похожие светильники, годов так из 60-ых прошлого столетия, торшеры родом из 20-ых, и бог знает какие иные изобретения человечества.

Вечером эта лавочка особенно уютна. Из её витринных окон струится свет, струится прямо на улицу, в вечерний Париж, прямо на меня.
Захожу в лавочку. На моих часах около семи вечера. Торопиться мне некуда: она закроется только в девять. Раздаётся лёгких звон над головой: симфония медных колокольчиков-соломинок оповещает хозяина этого маленького светлого мирка о новом посетителе. Самого хозяина нигде не видно.
Захожу в лавочку, залитую светом. Тёплый и холодный, яркий и приглушенный — свет льётся отовсюду, освещая, кажется, каждый уголок. Вокруг висят на потолке, цепляются за стены, скользят по ним, теснятся на полках и стоят на полу торшеры, лампы, бра, канделябры, подсвечники…

У портала в этот мир — самой двери — меня встречает уличный Фонарь, безыскусно кованный из железа. Два желтоватых плафона горят каким-то магическим светом, а узорный кронштейн под ними улыбается. Фонарь горд и изящен в своей естественности. Прошло уже два века с его выплавки, а железо не состарилось, наоборот, черты его приобрели лоск, характерный только для этого обитателя лавочки.
Скольжу мимо полок, с которых на меня смотрят всевозможные лампы. Серые гладкие ножки из благородного мрамора перемежаются с шершавыми деревянными, похожими на детали детских игрушек. Абажуры Тиффани и Кули соседствуют с круглыми и квадратными, кружевные с тканевыми, а плетёные с витражными. Среди них царит гармония света и цвета. А поодаль от всех, на маленьком ажурном туалетном столике, особняком стоит красавица — Эсмеральда. Тёплым зелёным светом она обогревает всех тех, кто на неё загляделся. Она очаровывает и не отпускает. Околдовала.
В центре потемневшего от старости потолка в этой комнатушке-лавочке статно расположилась старинная многоярусная театральная Люстра. Кажется, она охватывает всё пространство потолка. Она торжественно-хрустально, как бы немного надменно, смотрит на меня и при этом излучает настоящее тепло, искрящееся и такое ощутимое. Тянет свои хрустальные руки-завитки и обогревает. Рядом с такими люстрами всегда есть пара или тройка подвесных люстр поменьше. Они часто пытаются скопировать внешний вид той, что главнее, но им, как правило, удаётся перенять только внешние черты. Их участь — не светить, а маячить на фоне. Они служат красивым, но довольно непримечательным элементом декора.

Совсем иной свет излучает скромный коралловый Торшер в правом дальнем уголке лавки. Женственно покачивая шёлковой юбочкой с алыми кистями и бусинами, он выглядывает из-за массивного дубового шкафа, переполненного барочными золочёными и посеребрёнными канделябрами и подсвечниками. Торшер — воплощение идеала: романтичный и сдержанный. Он часто бывает одинок, но этому денди такое одиночество даже к лицу. Возможно, не так давно, всего лишь полвека назад, он стоял где-то в кафе, куда часто приходил Хемингуэй. А сейчас Торшер, устав от шумных вечеров у Фицджеральдов, обрёл покой здесь, в лавочке старика Самюэля.
Красочность Торшера перекликается с яркостью и парадностью манерной Люстры ар-нуво. Люстра-Солнце сияет своими лучами в левом углу комнаты, отбрасывая тень на своих братьев-бра. Они двумя яркими попугаями-близнецами греются в лучах сестры. И все втроём отражаются в старинном настенном Зеркале XIX века с золочёной оправой. Оно светится фотончиками-клеточками, и весь этот мирок, словно единый организм, мерцает тёплыми рассеянными огоньками. Эти посланники неба, совершенно свободные и ничем не ограниченные, с лёгкостью перемещаясь в пространстве лавочки, подсвечивают вечерние витрины изнутри так же, как чувство любви и ощущение счастья заставляют светиться глаза людей.
В этом мире, кажется, совсем нет места звукам: всё пространство занимает свет. Но вдруг я слышу тихие шаги: хозяин идёт закрывать лавку. Что, уже девять часов?

Звучит свежий, тёплый голос хозяина лавочки:
— Лавка закрывается. Всем здесь живущим тоже нужен крепкий сон.
— Могу я помочь уложить их спать? — аккуратно спрашиваю я.
В следующее мгновение я наблюдаю за тем, как свет, рассеиваясь, постепенно переходит в мягкую, окутывающую тьму: театральная Люстра, Торшер, канделябры…
— Когда-то мой дедушка, старик Самюэль, укладывал их спать каждый вечер. Так же, как это делаю сейчас я. У него были лучистые глаза и тёплые руки.
…Фонарь, братья-бра, люстры ар-нуво...
Кажется, я чувствую присутствие этого мудрого старика Самюэля. Он живёт здесь в каждой лампе и полочке, в каждой вещи и уголке. Встречает каждого посетителя. Выключаю одну за одной люстры, закрываю покрывалами ценные Торшер и бра, убираю в чехлы подсвечники. Прикасаюсь ко всем ним — чувствую тепло, которое разливается у меня в душе, превращаясь в ощущение блаженства.
…Зеркало, абажуры Тиффани и Кули, лампа Эсмеральда… Словом все, кто обитают в этой лавочке, погрузились в глубокий сон.
Глаза у этого молодого человека светятся теплом. Как и у его дедушки Самюэля.

Ловлю себя на мысли, что теперь мы стоим в полной темноте. Я оказалась в ней так же естественно, как оказалась здесь, в этой лавочке, которая, погрузившись в сон, сейчас мирно посапывает.
— Улицы ночью плохо освещаются, — произносит как-то очень бережно, по-дружески, уже знакомый мне тёплый голос. — Давайте я Вас провожу.
Выходим из лавочки уже в ночной Париж. На моих часах пол-одиннадцатого. Старик Самюэль не хотел отпускать нас из лавки. Или мы сами того не хотели?.. Оглядываюсь на тёмные витрины, из которых ещё 5 минут назад струился свет.
— Где Вы живёте? — спросил уже родной тёплый голос.
— В Латинском квартале, на улице ле Гоф.

Люди подобны люстрам, свет в которых то зажигает, то гасит старик Самюэль. Он живёт в той лавочке, в том Париже, хотя его уже давно нет на этом свете. В тот вечер именно он зажёг огонёк, осветивший путь этих двоих по ночному Парижу до улицы ле Гоф.