Больно становиться деревом — больнее, чем становиться вообще никем. Темнота наливалась сливово-коричневым светом и падала с веток, окончательно вызревая, когда солнце целовало закрытые глаза: в детстве я и он, мы пока еще не разобрались, кто из нас первый начал, но и я, и он думали о том, каково превращаться в несуществующий объект и по какой вообще веревке марширует, спокойно дыша, мировой канатоходец, делящий вещи на «существующие» и «несуществующие». Стоило мне забыть, как выглядят избитые коленки моего друга, я принялся натягивать на ноги штаны и на нос очки: и те, и другие валились с меня — в то же время я принялся читать философов и писать диссертации. «Стул — это сразу и стул, и не стул» — раньше все было гораздо проще: мы просто засыпали, укрывшись древесной тенью, и думали о том, как оно — быть деревом, как оно — быть и не быть одновременно. Дети визжали, избивали корни длинными палками — двойная жестокость — «у меня болят суставы на ногах после того, как вчера я подрался в ночном клубе с огромными ручищами, болтавшимися из двухметрового, красного мужика» — собирали с земли помятую вишню, набирали в рот как можно больше и снова убегали бить друг друга палками. Вишневое дерево посадил мой друг, когда ему было семь, и свой цвет глаз он воровал у яблоневого навара — теперь они совсем не желтые, а какие-то болотно-карие, склизкие и хитрые. Я бы побил его, если бы встретил в кафе заигрывающим с местными девушками — все они такие хорошие, а подлецы вроде моего друга детства шатаются между ними и говорят, как сажали деревья в семь лет, спасали кошек, плиты своих мамаш от кашенного наводнения и учились на «философских факультетах в ведущих университетах» — чуть не чихнул, потер нос и откашлялся.

Раздутое рыбье здание вяло дремало на серой улице, пережевывая во сне скормленные ей пятиконечные звезды — я протер пыльные запотевшие очки и меня передернуло: никаких рыб, никакого Ионы. Лучшему другу было десять лет, когда мы оба ходили одну и ту же синагогу, я — агностик из семьи агностиков-журнальных криминалистов, за компанию с кучерявым еврейским мальчиком моего возраста, роста и веса. «Вы братья», — это звучало почти утвердительно, но я все равно побаивался религиозных сентенций вроде «возлюби брата своего как самого себя»: в общем, нас так часто принимали за братьев, что стыдно было ходить в синагогу порознь, когда волосатые раввины, запутываясь то в словах, то в косах на бородах, читали Тору. Женщина с огромной полиэтиленовой сумкой в руках с торчащей оттуда цветочной головой задела мое плечо и уплыла мимо: я начал искать очки на дороге, пока меня еще не проглотил синагогальный кит. Коллекционер обожал истории про пророка Иону, собирал рыбок в большой аквариум и зачитывался историями про морскую живность — над кроватью у него слезно плакал то ли кит, то ли Иона, выплеснутый на океанский берег; никогда мне не нравился Брейгель, его сороки и тем более киты. Шероховатые мшистые горы чернели нагроможденным массивом: дрожь по руке — кто-то подал мне очки. Раввины в синагогах: черные косы, намазанные сливочным маслом улыбки — еще даже пахнет. Наверное, я поэтому постригся мамиными ножницами, когда мне было четырнадцать — так и хожу растрепанный, меня теперь принимают за физика — лучший друг хохотал, а через пару дней решил сделать со своими красивыми пшенично-пепельными волосами то же самое, и вот это я уже не мог простить ему.