Затуманенной набережной не видно конца. Живое и звонкое журчание воды, разбивающейся о каменные стены на тысячи осколков, заполоняет все вокруг меня. Я чувствую: начинаю сливаться с этими звуками. И тут — чьи-то негромкие стоны: «Стыдно то как, маточка, стыдно. Мне бы сапоги новехонькие, я бы зажил, точно зажил!» Вслушиваюсь. Вглядываюсь. Вот он сидит слева, почти задевая стылую воду пятками. Сидит в протертом на локтях пальто. Сидит и смотрит на свои длинные худые ноги. Сапоги его — сущая рвань, но человек этот совершенно точно подсел ко мне не ради монеты: истерзаны-то у него не только сапоги. Бог с ними, с сапогами! У него душа истерзана.

Что-то в этом человеке есть такое… что не позволяет мне спокойно продолжать сливаться со звуками города. Он уже поворачивается ко мне спиной, когда я неожиданно громко спрашиваю:
— Простите… А почему же мы все немного сапожники?
— Понимаете ли, маточка, каждый зарабатывает, делает свое дело, сапожник — сапоги, портной — платья, и, в употребляемом мной смысле, у каждого есть свои сапоги. Вы поймите, не в этом дело — ладно, сапожник, ему семью кормить нечем, пусть думает о своем ремесле! А вот богатые люди, пьющие чай по несколько раз на дню… Почему бы им не подумать о чем-то важнее, чем сапоги?! Так нет, еще и за мои зацепляются.

Человек говорит, и лысина его становится всё краснее и краснее, а голос — всё тише и тише. Он ущемлен, оскорблен, но говорит тихо.
— Я, душечка, человек простой, не умен, однако тих, смирен, добр, живу правильно и никому не мешаю. А они смеются! Да мало того, что из меня пословицу и чуть ли не бранное слово сделали, — до сапогов, до мундира, до волос, до фигуры моей добрались — всё не по них, всё переделать нужно! Да, сапоги дырявые, да разве делает это меня плохим человеком?! Да разве я смотрю в рот каждому, что, дескать, какой он там кусок жует? Кого же я обижал таким образом? Нет, маточка, зачем же других обижать, когда тебя не затрагивают! Он бросает на меня взгляд. Во взгляде — вопрос. Но что я могу ответить? Что можно ответить этому человеку не от мира сего, человеку с горькой судьбой? Поток мыслей разрывает его скачущий от спешки голос:
— Вы простите, маточка, но я очень тороплюсь передать письмо Вареньке, последнему на этом свете ангельчику. До свидания, до свидания!

И он прыгает, как прыгают пальцы музыканта, исполняющего пассаж, с камня на камень — избегает нежелательных для сапог соприкосновений с гранитными плитами. С каждым его прыжком солнце встает на ступеньку выше, выдавливая из арок и каналов остатки сонной влаги. Постепенно очертания человека в рваных сапогах исчезают, и я вновь остаюсь наедине с каменными профилями домов. Вдоль берегов Фонтанки теперь течет не вода — искрящееся жидкое солнце. Туман рассеивается, но здания — по-прежнему пыльные, закоптелые. Носы их уже не кажутся хорошими слушателями: они лишь безразлично пересчитывают в небе рваные облака. Простраиваю в карте путь к Невскому: брести вдоль Фонтанки до самого Аничкова моста. Бреду. Ноги чугунным станком опускаются на мокрый гранит — на них навешан какой-то груз.

Окно за окном, проплывают мимо дома, не держа никакого ритма. Воздух нагревается и становится, как в бане — мокрым, обжигающе-тяжелым. Каждое движение, мысль, звук — все это шуршащим эхом разносится по речке, не имеющей ни конца, ни души. И все-таки есть в этом странном человеке что-то такое… знакомое. Будто бы я его уже видела, будто бы он уже когда-то писал мне письма. Будто бы он и меня когда-то называл «ангельчиком»… Этот тягучий поток мыслей прерывает странное зрелище: слева меня обгоняет запыхавшийся человек. Мелкими частыми шажками он движется посреди набережной, оглядываясь назад раненым зверем. С одежды и волос мужчины стекают капли тускло-серой воды, придавая его фигуре грязно-каштановый оттенок. «И почему зрелище — странное? Для Петербурга картина обычная», — скажете Вы. Но на небе ни тучи…

Вскоре на набережной показывается еще одна фигура, повторяющая странную походку моего странного спутника. Человек приближается — и становится все отчетливее и отчетливее видно, что это… мужчина, который только что остался позади меня. То ли почудилось, то ли этот странный человек успел сделать круг, обогнув речку по двум мостам. Второй вариант успокаивает, но не кажется реальным — и я, на всякий случай, оборачиваюсь. Промокший человек по-прежнему стоит, опершись на перила, однако теперь в его глазах, помимо стыда и отчаяния, читается страх. А рядом с ним стоит точно такой же мужчина, только сухой. Вслушиваюсь в их странный разговор:

И два одинаковых человека, один мокрый, а другой — сухой, скрываются за углом. Двойник. Имена, обстоятельства, характеры — все сходится с «Двойником» Достоевского. Самый настоящий двойник…
Тогда человек в изорванных сапогах — это что же, получается… Девушкин? Да-да, точно, несчастный Макар Девушкин, который все время писал письма Вареньке. В глазах мутнеет, в голове только: «Скорее бы дойти до вокзала».

Впереди стоит маленький оркестр: он врезается в суету Невского, как белая с полупрозрачными лепестками роза прорастает среди затянутой сорняками брошенной земли. Звуки спокойно покачиваются на волнах Невы, заплывают в окна и утешают всех брошенных, потерянных и сумасшедших. Мелодия гладит их по головам, как когда-то в далеком детстве делала мама, целует в лоб и укладывает спать, шепча: «Все будет хорошо». Напротив оркестра расположились художники. Перехожу дорогу: вот — могучий Всадник, здесь — разведенные мосты, рядом — бушующая Нева, а правее — торжественно наряженный Исаакий. За 10 шагов совершаю экскурсию по всему городу, но из множества картин и достопримечательностей взгляд задерживаю только на одной. В голове крутится мысль: «Достоевский жил и творил в 19 веке, а герои его произведений бродят по Петербургу и сегодня… Время в этом городе такое же бесформенное, как часы на этой картине».

Залетаю в поезд, нахожу свое 32 место и первым делом достаю из рюкзака тетрадь. Пишу в ней эмоциями, словно свеже-разведенными красками: «Петербург цикличен. Петербург бесконечен. Быть может, это были не герои книг Достоевского вовсе — а люди, такие же, как я, над которыми этот страшный город тоже решил сегодня подшутить». Устала. Надеваю наушники и включаю: «А, может быть, в Питер, и всё образуется». Но образуется ли?.. Изменится ли жизнь несчастного после покупки новых сапог? Уживутся ли два одинаковых человека в одном мире?
Нет… Соврала Земфира. И дышится не легче, и не танцуется.