Ещё с самого раннего детства вопрос «Что почитать?» ежедневно висел надо мной дамокловым мечом. Я глотала книги, будто горячие пирожки, и матери оставалось только удивляться такой скорости — ну как же так, только сегодня купила новые «Мифы Древней Греции» с цветными картинками уже к вечеру отправлялись на полку в ровный рядочек таких же прочитанных книг. Обложки книг становились для меня будто бы менее блестящими, менее цветными и даже менее вкусно пахнущими, что для настоящего юного кинестетика было сродни маленькой трагедии. Перечитывать старое я не любила, но приходилось — поначалу за неимением прочих книг, а затем — из-за слишком привередливого вкуса: то не хочу, это тоже не хочу, а к старому душа лежит, и строчки родными кажутся, и вообще вот этот эпизод я совсем не помню, ну-ка…

А потом, когда весь немногочисленный ассортимент краевой детской библиотеки в отделе для дошкольников я осилила, настало время перейти в новый отдел с таинственным и таким манящим названием «Подростковая литература»: Конан Дойл, новые книжки от серьёзных издательств и ещё бог знает что: я тогда мало себе представляла, что этот отдел уж точно ни в какое сравнение с прошлым не идёт, и, откровенно признаться, выбора там куда больше. Все мечты рухнули со стеклянным звоном в один момент, когда библиотекарша, посмотрев умильно на большеглазую девчушку, пришедшую за «Собакой Баскервилей», мне в итоге отказала. И даже в картотеку карточку мою не занесла. А всё почему?

«Наш отдел работает со школьниками от одиннадцати до семнадцати лет».

Разочарованию моему не было предела. Я тогда побежала жаловаться матери, а она в свою очередь пообещала, что прямо завтра же купит мне эту собаку, чтобы уже через несколько дней она также красовалась на полочке со своими сородичами. Хотя нет, она была бы первой в своём семействе: с этого рассказа началось моё знакомство с Шерлоком Холмсом в частности и с детективной литературой в целом, которое в увлечение, однако, не переросло. Может быть, к лучшему.

Подождать нужно было два года, и золотые ворота советской обшарпанной библиотеки приглашающе откроются мне со звуками ангельских горнов, и библиотекарша с чудесным необычным именем (Обязательно необычным — а как иначе? Какой отдел — такие и сотрудники.) выведет каллиграфическим почерком моё имя-фамилию-отчество-класс-школу и посвятит в тайны архивов. Но я из принципа ждать не стала, решив на время завязать с хождением в детский отдел, ставший для меня просто невыносимым: какую книгу ни возьми, пальцы чувствуют знакомую тяжесть и сами выводят название девчачьего романа — «Письмо без адреса», или что-то в таком роде.

Одним словом, я на какой-то период бойкотировала это книжное святилище (и, как позже показала практика, совсем ничего не потеряла от этого) и начала самостоятельно выбирать книги, новенькие, чистые, с еще не обглоданными обложками и целыми корешками. Магазинный ассортимент меня поразил куда сильнее, и детские ручки доверчиво тянулись к стеллажу зарубежки, пока не схватились однажды за скользкий томик Туве Янссон. Так я познакомилась с муми-троллями, на несколько месяцев захватившими моё читательское внимание целиком, а я без смущения капитулировала перед этими чудесными мордашками на страницах и не менее чудесными историями. Возможно, в детстве мне не хватило сказок – я их очень любила и зачитывалась любым фольклором, но и этого было мало; именно поэтому истории про троллей так мне полюбились.

Шло время. Я росла с Янссон, Линдгрен, Лавровой и книжками от «Самоката». Перечитала добрую часть книг для подростков, выходивших огромными тиражами в то время. Сейчас, собственно, не изменилось ничего, но вот их я почему-то больше не читаю. Грустно? Да нет. Вслед за авторами туманного Альбиона и не менее туманной и таинственной Скандинавии (и уж совсем не туманного Урала) появились в моей жизни и русские классики — Чехов, Платонов, Бунин, которых я сначала не понимала и оттого не любила. С возрастом, конечно, я очень привязалась к их произведениям: есть какая-то красная ниточка, прочная связь, тянущая прямо из детства. Свобода выбора не могла сравниться ни с какими прелестями этого мира: я могу читать всё, что захочу! Кроме вот этой книжки. И той. И всего того стеллажа.

Потому что нельзя.

«Дела и ужасы Жени Осинкиной», подаренную мне самим автором на одной из ежегодных книжных ярмарок, моя мама благополучно спрятала, да так надежно, что я до сих пор её не нашла. На очередной вопрос «Почему?», который я тогда задавала неприлично часто, её ответ был прост: «Нельзя, вот станешь постарше — прочитаешь». Сейчас, когда я думаю об этом, меня грызёт вина: я выросла достаточно, чтобы теперь читать не то, что детективы, — даже «Цветы для Элджернона» окажутся посильной нагрузкой для моей психики, — но Чудакову так и не прочитала.

После продолжительной пропаганды пагубного влияния литературы «для взрослых» книги для старшей аудитории воспринимаются юными читателями как табуированное искусство, им недоступное. Своеобразный условный рефлекс собаки Павлова, только вместо электрической лампочки — двузначные числа в кружочке, и как следствие — одергивание руки от прилавка: нельзя! Запрет!

В полной мере я осознала, что же значит узор заветных циферок «18+», когда в руки ко мне неожиданно попали «99 франков». Смешной бородатый мужчина смотрел лукаво на меня с обложки и почти подмигивал, поглядывая на надпись в кружке, мол, рискнешь взять и прочитать? Не побоишься? Оценить заранее всё великолепие книги мне не позволила прозрачная плёнка, которую я всё-таки пыталась содрать еще в отделе, пока на меня не прикрикнул работник. Ну, раз нельзя, значит, обойдемся без этого.

Вообще, «99 франков» появилась в моей жизни абсолютно случайно. Я в тринадцать лет вряд ли бы сама нашла эту книгу; однако благодаря социальным сетям поиск оказался лишь вопросом времени. Привлекло название, привлёк синопсис: и всё, желанная книга мирно покоится в рюкзаке и подпрыгивает вместе с ним, когда я шлёпаю сапогами по мокрому асфальту. К возрастному ограничению и, мягко говоря, специфическому сюжету я отнеслась с поистине христианским пониманием и всепрощением: ну, всякое бывает. Зловещие «18+» не отпугнули, я даже забыла о них, как только выкинула плёнку, и начала читать с обычным настроем, будто бы взяла произведение из школьной программы. Но от школьных книжек франки отличало многое, и первое, что меня поразило — авторский стиль: жесткий, сухой, саркастичный настолько, что во рту становится кисло, — ни с каким Пантелеевым даже в сравнение не идет. Но еще с первых страниц я понемногу начала понимать, почему же книга носит характер «запрещённой для детей литературы». Тонкости и подробности, которые лучше узнавать намного позже тринадцати лет, предстали передо мной во всей своей наготе (не красоте, потому что красивого там было мало); всё то, что теперь называют «телесностью», вызвало во мне крайнюю неприязнь. Что естественно, то не безобразно; но, привыкшая к возвышенному стилю Тургенева или уж, на худой конец, к простому языку Зощенко, я была готова выкинуть книгу прочь. Просто порой книга должна «отлежаться» на полке. Возможно, из-за того, что ты еще слишком мал, чтобы ее понять, осознать и принять. Бегбедера можно прочитать и в шестнадцать, и в восемнадцать, и вообще в любом возрасте после двадцати — разница в понимании была бы минимальная. Но вот некоторые романы прячутся в плёнку не просто так. Каким бы удивительным и манящим ни был сюжет, есть множество других факторов, влияющих напрямую на качество художественного текста, и в первую очередь это — стиль, композиция и средства выразительности. Можно по-разному описать пейзаж, портрет или динамичную сцену; осадок, который остаётся после прочтения, зависит от того, что именно будет использовать при описании автор. Когда уходят в грязь и телесность только ради того, чтобы эпатировать читателя, — это очень сильно принижает искусство, которое должно только развивать и совершенствовать человека. Телесность воспитывает, но не совершенствует. Подробные описания интимных и жестоких сцен несут определенную сюжетообразующую функцию в произведении, но в душу они не западают: нужно быть чёртовым гением, чтоб настолько хорошо написать эти эпизоды, что из всего романа запомнится совсем немного моментов, и они в их число войдут. Такое бывает нечасто. Со мной — вообще никогда. У Бегбедера мне эта откровенность и прямолинейность мешала воспринимать и без того сложный сюжет. Поэтому я читала долго. Долго и много. В школе, на остановке, в трамвае, пока ехала домой. А после того, как закончила, еще около месяца не могла спокойно смотреть рекламу йогуртов по телевизору. И читать тоже. Ехидно улыбающийся Бегбедер стал спонсором полуторалетнего хиатуса в чтении; наверное, он этого и добивался. Так или иначе, я действительно совсем перестала читать по своему желанию, потому что оно банально не появлялось. Я наконец поняла, что в издательстве тоже не дураки работают и на любую книжку рейтинг не лепят. Страх, что все взрослые книжки вот такие, поселился глубоко и надолго. Мне трудно было заново поверить в то, что литература может быть в меру пошлой (а лучше — непошлой вовсе) и интересной. И непримитивной, что немаловажно. Тод Штрассер показался скучным, а от Мураками я расплакалась и не стала дочитывать: пусть Кафка так и остается на своём пляже. И во всём были виноваты ограничения по возрасту, чтоб их! А то, что винить я должна была только себя, совершенно неважно. Озорные наклейки веселили и будто провоцировали, прямо как Бегбедер: ну возьми хотя бы ради интереса! А потом подставляли. Да, я чувствовала себя обманутой, даже преданной, и после такого предательства нелегко было вновь влиться в читательскую волну.