Мне было семь, когда мы впервые отправились в лес, чтобы унести с собой оттуда несколько ёлок. Мы живем недалеко от лесхоза, поэтому идти пришлось недолго. Был уже вечер. Снег, отражающий зловещие тени деревьев, хрустел под ногами, мялся. Голые ветки шептали что-то на ухо — не разобрать из-за промозглого морозного ветра. Я шла за папой, смотря на его широкую спину, и думала, что его внутренняя сила способна отогнать от нас любое грядущее ненастье. Иногда он оборачивался, проверяя, иду я или отстала, лукаво подмигивал и шел дальше. А я — следом.

Мы выбирали совсем молодые елки, в половину моего роста, и помечали их крестиком из своих следов, чтобы после не потерять из виду. Присматривали мы обычно парочку. Когда дело доходило до того, чтобы начать их выкапывать, я всегда со страхом спрашивала: «А если нас поймают?». Папа подмигивал и в своем привычном шуточном тоне отвечал: «Я спрячусь или скажу, что это твоя задумка. Ты маленькая, поэтому не посадят». Тогда я начинала думать о том, что за каждым деревом непременно скрывается лесник, следит за нами, ждет момента, чтобы выскочить и обвинить нас в порче леса. Однако лес мы не портили. Мы выбирали маленькие елки, чтобы аккуратно их выкопать, донести до дома и посадить рядом с крыльцом, а потом — ухаживать. И так продолжалось каждый год, почему-то непременно перед новогодними праздниками. Я думаю, для остроты воспоминаний, чтобы любой фрагмент непременно всплывал в памяти, независимо от того, сколько нам лет, и был все так же свеж, как хвойный аромат.

Елки до сих пор живы. Три под окном, одна у крыльца (самая высокая, ее мама любит особенно сильно), штук шесть в шеренгу чуть дальше. Мамину мы всегда наряжаем на улице: вешаем гирлянду, цветные стеклянные шарики и часами любуемся на нее из окна, прижимаясь друг к другу плечами. Теперь вчетвером: завели кота в прошлом году. Он целыми днями может смотреть на эту елку, наблюдать, как садятся птицы на ее пушистые раскидистые ветви или как запрыгивает на нее иной раз белка. Мы с папой рассказываем коту историю этой елки, ее новой жизни. Он слушает, смотрит и лукаво подмигивает. А у меня замирает сердце, сжимается. Начинают течь слезы от трогательности момента.

Новый год немногим через две недели. Последние года три мы не сажаем новые елки, даже не ходим за ними, наблюдая, как быстро растут старые. Что касается леса, то поговаривают, будто небольшой участок (тот, где росло много елок) оградили для вырубки. Протянули железную проволоку, поставили рядом небольшой железный вагончик — этакий наблюдательный пункт. История умалчивает, что именно собираются делать с лесом: слухов много, а правды никто не знает.

Вспоминаю — и хочется вернуться на один вечер в детство: пойти с папой в вечерний темный лес, держаться взглядом за его спину, бояться невидимого лесника и непременно ловить лукавую улыбку. Однако между «тогда» и «сейчас» нерушимый барьер — железная проволока, возраст, время. Пурга и двадцатисантиметровые сугробы. Да и лесник оказался всего-навсего иллюзорной картинкой, которую так часто воспроизводило детское неокрепшее сознание.

Сказки имеют свойство заканчиваться, а жизнь — продолжаться. Наедине со своими воспоминаниями или в кругу семьи я позволяю себе возвращаться в детство, мыслями блуждать по заснеженным лесам, выбирать самую красивую елку и вглядываться в мрачные сумерки в надежде не увидеть в них свое будущее. Себя будущую.

Зима все та же, воспоминания категоричны. А я — возвращаюсь.

Но не могу вернуться окончательно.