надежда фильцова
О нуле, зайце и рифмах
август 2022 года
песнясочиняетменяясочиняюпесню
Пытаюсь разобраться, кто такой поэт. Спотыкаюсь о рифму.



Поэт — тот, кто сочиняет рифмы? Кажется, да. Хотя не всегда. Вот Оксана Васякина, она поэтесса, а рифмы не сочиняет.
(Споткнулась.)
А тот, кто сочиняет рифмы, — поэт? Ну, кажется, нет, тоже не всегда. Я же сочиняю рифмы, хотя и не поэт. Но Бродский рифмы сочинял и был поэтом.
(Снова споткнулась.)
Хорошо, пусть «поэт сочиняет рифмы» — «больше или равно нулю», а «рифмы сочиняет поэт» — «меньше или равно нулю».
(В отчаянном страхе споткнуться снова мое абсолютно гуманитарное сознание выдает абсолютно математическое заключение.)
Тогда получится, что поэт — нуль.
(Тут уже спотыкаются «бессмертные строки», «солнца русской поэзии» и «величайшие творцы своей эпохи» из учебника по литературе. Спотыкаются, чертыхаются и сыпятся от возмущения. А я ничего, стою на удивление ровно.)
Да, поэт — нуль, но отнюдь не нуль-отсутствие, а нуль-начало. Как нуль запускает математический счет и лежит в основе координатной плоскости, так и поэт рождает образы, открывает смыслы и задает вопросы. Нуль исключителен: пока все числа принимают роль натуральных или ненатуральных, целых или дробных, положительных или отрицательных, он стоит в стороне и не позволяет отнести себя ни к одной из категорий. Исключителен и поэт в своей способности слышать чувства, видеть характеры и соединять слова в стихи. Прибавлять или вычитать нуль бесполезно, бессмысленно и безрезультатно — с ним не сыграешь по обычным арифметическим правилам. Зато, если подставить его с нужной стороны, исходное число увеличится в разы. И разговор с поэтом так же не подчинить стереотипам общения, не угадать его ход, он же, в свою очередь, угадает вас и изменит бесповоротно.
Поэт-начало — пророк. В нем говорит голос свыше, и он абсолютно наг и чист перед этим голосом. Голос свыше, он кто? У Пушкина и Лермонтова — Бог. Поэт становится носителем Божьей воли, во имя дара прорицательства он умирает как скиталец-человек и восстаёт как пророк. Это не избавляет его от испытаний: необходимость снова и снова приносить себя в жертву преследует пророка. Он становится изгнанником, в обмен на «уроки правды и любви» получает недоверие и презрение, бежит из города. Внешне он худ и беден, внутри — силён, как глагол, способный жечь сердца людей, и велик, как велика воля, носителем которой он стал. К чему такая жертвенность? Быть может, напоминая рабам земли о Христе, пророк продолжает мир. Обращаясь к душам и чувствам, разговаривая с образами и мыслями, поэт открывает путь к духовному преображению, к другой, новой жизни.

Если пушкинский и лермонтовский поэты — посланники Бога, то поэт Бродского — «орудие своего языка». В мире, где «от всего человека вам остается часть речи», он превращается в дирижёра, направляющего людей-существительные и человеков-глаголы. Слово в его устах играет так, как того хочет язык, а голос, будучи воплощением языка, становится нитью, единящей «края разрыва меж душой и телом». Теперь уже даром поэта осознается способность слышать и чувствовать язык, играть с рифмой и ритмом, искать метафоры и именно так латать людские души. Слово, оно первозданно и начально, а поэт, ставший дирижером словесного оркестра, нашел точку отсчета мира и обратился в действительного пророка, в поэта-начало. Кажется, что поэт не столько орудие языка, сколько сторож слова. Сторож-наблюдатель и сторож-ловец, для которого сама связь со словом первичнее и необходимее, чем прорицательский дар.
Такого поэта-не-пророка находим у Алексея Цветкова в «пустыне я скитался как бревно». Его мир стоит, «пока не молкнет слово», а он сам, «бомж без жребия и шанса», поет, чтобы не смерклось. Он будто не творец сам по себе, а посредник слова, которое в то же время — посредник его мысли. Поэт сочиняет стихотворение, а стихотворение сочиняет его, и каждый из них велик так, как велик другой. Это не спор о курице и яйце, ведь это и не спор вовсе. Как врачи «придумывают» болезнь, а потом бьются над ее разгадкой, поэт растет, когда пытается совладать со своим же сильным и острым словом. Поэту Цветкова «приходится» петь, однако не потому, что в этом его долг, а потому, что существовать без слова он не может.
Кажется, что звание пророка или признание дара — совершенно лишние формальности, когда в тебе говорит само слово. Над ритуалами поиска Божьего гласа поэт Цветкова будто смеется, людей, чьи сердца мог бы «глаголом жечь», просто не замечает. От иронии он отказывается лишь тогда, когда заговаривает о слове. «Мир храни в себе», — вырывается из его совсем не «вещего зева». Мир вокруг или мир внутри? Мир людей или мир слова? Ответа «не-пророк» не дает, и ясно лишь, что, каков бы этот мир ни был, он будет, если будет слово. А если будет слово, то будет и поэт. Если пушкинский и лермонтовский поэты — посланники Бога, то поэт Бродского — «орудие своего языка». В мире, где «от всего человека вам остается часть речи», он превращается в дирижёра, направляющего людей-существительные и человеков-глаголы. Слово в его устах играет так, как того хочет язык, а голос, будучи воплощением языка, становится нитью, единящей «края разрыва меж душой и телом». Теперь уже даром поэта осознается способность слышать и чувствовать язык, играть с рифмой и ритмом, искать метафоры и именно так латать людские души. Слово, оно первозданно и начально, а поэт, ставший дирижером словесного оркестра, нашел точку отсчета мира и обратился в действительного пророка, в поэта-начало. Кажется, что поэт не столько орудие языка, сколько сторож слова. Сторож-наблюдатель и сторож-ловец, для которого сама связь со словом первичнее и необходимее, чем прорицательский дар.

Так, поэт-нуль оказывается неразрывен со словом, ведь и он, и оно — начало. Они сочиняют и преображают друг друга, и однажды открываются миру, рискуя стать изгнанниками и так и не суметь начать разговор с теми, чьи сердца когда-то можно было жечь глаголом и латать нитью-голосом. Признание? Наверное, поэт и слово желают и его, но, кажется, ценность признания именно в диалоге с миром, в возможности наполниться новыми сюжетами и образами. А тот, кто жаждет слепого величия, похож скорее на зайца-безбилетника, который ничего не может предложить «за проезд».
Образ поэта-зайца встречаем в мюзикле «Слова-паразиты» российской музыкальной группы «Дайте танк(!)». Автор слов Дмитрий Мозжухин создает героя-страдальца, который, едва овладев словом, заявил о своем поэтическом даре. «С того момента отвечаю только рифмой // Я наполняю смыслом каждую строчку», — поет наш безбилетник и требует аплодисментов, мурашек и восхищения от публики. Заяц смело верит в свою исключительность («Я вам пытаюсь открыть целый мир») и превосходство («Серая масса, я смело над вами смеюсь»). Он не самоуверен, но слеп и самовлюблен, и читает стихи, «залезая на пень или кочку», чтобы в него так же влюбились окружающие. Священную роль пророка он не примеряет лишь потому, что просто-напросто не готов признать кого-то выше, лучше и способнее себя («Если не нравится, значит, не поняли»). Амплуа изгнанника, проповедующего «уроки правды и любви», не для поэта-безбилетника, мысли которого алчно крутятся вокруг слова «успех» («Чтобы заметили меня и запомнили, // Я всю энергию свою отдаю без остатка»; «Ну неужели я славы добьюсь, // Лишь наложив на себя свои лапы»).
Примечательно, что поэтическая техника нашего зайца неплоха: рифмы, ритм и размер работают хорошо и вместе. Вероятно, Мозжухин не лишает его этих навыков не столько ради поэтической ценности самого мюзикла, сколько ради создания конфликта формы и содержания. При видимой поэтической оболочке заяц оказывается вовсе не поэтом. Поэзия для него — шоссе, он страдальчески заявляет, что «нелегко иметь талант», несколько пренебрежительно говорит, что «пишет стихи о стихах». Такие слова открывают в нем не кого иного, как безбилетника.

Весь мюзикл «Слова-паразиты» посвящен слову, и именно слову в нем отводится главная роль. «В начале было слово, в конце будет слово», — неоднократно повторяет «рассказчик». А наш самопровозглашенный поэт-заяц, будучи «гласом народа», опрометчиво утверждает, что «эпитеты, метафоры нужны любому зверю». «Рассказчику» важно слово само по себе, зайцу же — слово лишь умное и красивое, несмотря даже на то, что он с ним, вероятно, и не знает, как обращаться.
Поэт-заяц — очевидный антагонист поэта-нуля. Конфликт их — в отношении к слову. А еще в ответе на вопрос «Зачем?». Для одного поэзия — жизнь, а стихотворения — воплощение его самого, и поет он, чтобы не смерклось в мире. Другой же играет в стихи и ищет в них путь к славе. Потому и получается, что нуль — это поэт-начало, хороший и настоящий поэт, заяц — поэт-безбилетник, поэт нехороший.
Что же рифма? Рифма, оказывается, не главное. И поэт определяется не ее наличием, а тем, чем он наполняет ее и чем она наполняет его. А об это уже ой, как легко споткнуться.
⠀⠀⠀вёрстка: Ангелина Ларичева

⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⁣⁣⁣изображения:
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀https://unsplash.com/
⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀⠀https://ru.freepik.com/
⠀⠀⠀⠀
⠀⠀⠀⠀https://www.freeimages.com/