Скажи, а я порядочный литературный ценитель или капля рыбьего жира? Если капля, то ты ведь меня все равно в Питер возьмешь на Гоголя смотреть?.. Обещаешь?

Хочу коснуться его усов. Ты говоришь, я странная. А кто не странный? Думаешь, ведьма на моей спине — личность адекватная? Кстати, пора бы ей уже слезть. До хутора рукой подать.

Ты задумчива, и я осторожно прошу спешащего прохожего обойти нас. Он удивленно оборачивается — нельзя! — русалка хватает беднягу за руку; портфель падает на мостовую.

А ты всё идешь вперед. О чем же ты думаешь? Я знаю. Твоя мысль нелегка, но несется верно, стремительно, сквозь леса, пыльные дороги и Василевский остров. Образы мимолетны, но мысль едина и бежит молча. Твои строки живые, подвижные, стройные, родные мне.

Гоголь — мистик. Гоголь — реалист... Гоголь — реалист?

Лида… Ты мне как сестра, но какой он реалист? С его-то привидениями и живущими меж рамок ростовщиками?

Ты спрашиваешь, что побуждает его обращаться к мистике?.. Наверное, его душа, вовсе не реалистическая, а пропитанная Невским сырым воздухом, которым дышали и шинель Башмачкина, и нос в мундире (как вкусно), и задыхающийся от тяжести кузнеца черт. Но не говори мне про реализм, посмотри на собственный эпиграф, посмотри…

Гоголевская тяга к мистике выросла из петербургской загадочной атмосферы — нет; окрепла в ней, созрела, превратилась в темную, странную, но трепетную привязанность — да. Она всегда в нём жила. Ты и сама согласна; вот тебе моя рука.

Ты заражаешь меня бесстрастным и таинственным Петербургом так же, как писатель заражает своими вурдалаками его прохладное, «медное» городское пространство. Но я отчетливо ощущаю, как ко мне подбираются рыжие ведьмы в лохмотьях, болтливые черти, как огромный Вий шагает огромными шагами по бескрайнему малороссийскому полю…

Как ты права, когда окутываешь меня поочередно и тем, и другим! Не было так: сначала горячая Полтавская губерния, потом холодный Петербург. Нет, они стояли и стоят в душе Гоголя крайне тесно, близко, сосуществуют, переплетаются, сжимают друг друга. Отличия очевидны — но тем резче, острее писатель чувствовал оба мира, тем яснее их понимал.

Жара сплетается со льдом, и в воздухе шипит туман. То силуэт мелькнет, то вопль раздастся, то чьи-то шаги перебегут улицу. Не говори, что петербуржцы привыкли, не говори. Ты ведь сама оттуда, а чувствуешь так тонко. Сожми мою руку, унеси, отведи, дай прикоснуться к мостовой и обжигающей сырости, вперед, вперед…