Когда он читал стихи,
Во мне замирало сердце
И некуда было деться
От этой безумной стихии.
Когда он читал стихи,
Мне очень хотелось плакать,
В слезах проявлялась слякоть
И сковывала виски.
Когда он читал стихи,
Могла я ему ответить,
И я начинала бредить,
Уставшая от тоски...
Когда он читал стихи,
Душа, улыбаясь, пела
И мысли брались за дело,
В мечты превращая сны...
Я будто болела гриппом,
Пытаясь сильнее вникнуть,
Когда он читал стихи...

Джек сорвался со стремянки,
молоток ударил в лоб,
два гвоздя, как две приманки,
ослепили глазки, хлоп!
он кричал, раскинув руки,
чертыхался сатаной.
в голове гуляли стуки
молотка о лист стальной.
превратился в груду фарша
корабельщик-трудолюб.
слышу похоронность марша
и скорбящий грохот труб.

Бледный мальчишка со взором горящим,
Я, к сожалению, не был поэтом,
Брезговал будущим и настоящим,
Заперся в комнате. Главным заветом
Постановил: не высовывать носа,
Хрящичка ценного. Я не Варвара,
Чтобы серьёзно вдаваться в вопросы
Чуждого, дикого, злого базара.
Книжной премудростью ум иссушая,
Академической заумью муча,
Я зарастал бородою лишая,
Хлопьями пыли и сетью паучьей.
В комнату бились взбешённые волны,
Буря канзасская, чумы и войны,
Даже стучал в красной маске посол, но
В книжной вселенной всё было спокойно,
Гладь-благодать. А к двадцатому лету
Я догадался, что мир, окунувшись
В Лету в глазах моих, в эту же Лету
Сунул меня, от обиды надувшись.
Мир отрицать без того невозможно,
Чтобы не быть отрицаемым встречно.
Я это принял с тоскою острожной,
Бледный, угасший и нечеловечный.

Земную жизнь пройдя до середины,
я оказался у подножия холма.
Тот холм в снега укутала зима,
ночная мгла легла на мрачные седины.
Я шел в хрустальной хрупкой тишине,
страшился бесов, думал, Беатриче
не спустится с холма. И неприлично
казалось тишину нарушить мне.
Вершина далеко. Своих скорбей создатель,
я лез упорно вверх, презрев кремнистый путь.
И стало тяжко так, что не вздохнуть —
не выдохнуть. «С какой, приятель, стати
Решил, что ты пророк? — я спрашивал себя. —
Чтоб смерти не застать в блаженной лени,
не лучше ль было бы заняться чем-то дельным,
чем просто лезть наверх, не веря, не любя?..»
«Оставь надежду всяк сюда входящий...
Нельзя, чтоб страх повелевал уму.
Не надо молча следовать ему», —
Так думал я и оказался в чаще.
Сам человек: лишь он — источник бед.
Я не нашёл в лесу чистилища и рая.
Возможно, бедный Данте, умирая,
Представил публике какой-то странный бред.
Спускаясь вниз, каменья я кидал.
Мне было скучно, грустно. Унывая,
о гнев безумный, о корысть слепая,
я проклял вас на всём, чём свет стоял.
Здесь нужно, чтоб душа была тверда.
Воздвигнуть памятник нерукотворный
уверенно, уместно и бесспорно
мне рано. Но я понял: не беда.
Я не был мёртв, и жив я не был тоже.
Я не был ни читатель, ни поэт.
Я был собой. И в этом был ответ.
Один из лучших на земле, быть может.

Вы снова здесь, изменчивые тени,
меня тревожившие с давних пор,
о, я прошу: остановись, мгновенье!
Я признаю, что проигран этот спор.
Я истину искал, что было силы,
я превращал в гармонию слова.
Мой дом отныне станет мне могилой,
надгробием, которым нет числа.
Часть силы той, творящей зло, не зная,
что совершать добро под силу было ей,
я жил, иронизируя, играя.
Учился с детства, но, увы, не стал умней.
Блуждают люди, полные стремлений.
Я растерял, что было. И теперь
рой мрачных духов, сонм из привидений
клубится рядом, бьется в мою дверь.
Остановись, мгновенье, ты прекрасно!
Я двинусь медленно в назначенную тьму.
Я не хотел идти per aspera ad astra,
я не хотел. Да я и не пойду.

Блажен, кто верует, — тепло ему на свете!
Не искушая разум, быть или не быть,
Он думает лишь о простом сюжете
И мерно тянет своей жизни нить.
Но я другой, ум с сердцем не в ладу.
Служить бы рад, прислуживаться тошно.
Мы с Гамлетом в одном сгорим в аду
за гордость, пьянство и, возможно, ложь. Но
Кому назначено, не миновать судьбы,
Не заглушить рассудка глупой верой.
Пусть разум доведет лишь до беды,
Иной мне в жизни и не надо меры.

Мое отражение снова в твоих зрачках.
Все разбитые нами чашки вышли уж очень дорого.
Что-то все-таки было в моих словах,
Раз теперь ты вдыхаешь их с дымом и пыльным городом.
Я помню твой вид из окна, я помню будильник в восемь.
Я помню, была весна...
Я помню... я превратил её в осень.
Я бросил тебя не так, как бросает в стыд,
Вовсе не так, как солдат, сбежавший из роты.
Я тебя предал так, как разводят мосты,
Как с небес, взрываясь, горящие падают самолёты,
Как не приходят домой пилоты...
Не возвращаются с поля роты...
Ты знаешь, все совершают дурные поступки.
Я виноват, что позволил тебе сплести эту нитку,
Но хочу, чтоб ты знала: не спал я сутки.
Я повторял себе, пепел стирая с куртки,
По кругу слова, словно жвачка, такие липкие:
Ты не была ошибкой...
Ты не была ошибкой...

Степь, снегами заметённая, —
Стол, накрытый скатертью небрежно,
Небо — молоко из крынки снежной.
Ты, зима, нежна, да невесёлая.
Нету гребня — так я пальцами
Причесала б спутанные локоны-берёзки.
Ты, зима, одета, как сиротка, — бедно да неброско.
Ты б сходила за иголкою и пяльцами.
Мы бы вместе свили шёлк серебряный,
Мы бы нитками лазурными расшили небо.
Ты горюнишь; закручинились и хлебы:
Золотистые ресницы пообветрены.
Скатерть на столе твоём постелена небрежно.
Как сиротка, ты глядишь в слюдяное оконце.
Подожди: зажжёшь ты свечку-солнце,
Молоко достанешь в крынке снежной.
Да вплетёшь в льняные власы бело лыко,
Принарядишься лазоревым платочком;
Постучится ветр берёзовым листочком.
Жди, зима, в окошке мила лика.

Здесь когда-то жила
Она.
Здесь читала старого
Блока
С сигаретой возле
Окна,
На губах лишь строка
Строка:
«Ветер принес издалёка».
Ветер принес издалёка
Стаю запутанных
Птиц.
Летели они
С востока,
Оказались у южных
Границ.
Жалкая стайка синиц.
Жалкая стайка синиц
Искала кров у
Людей,
У по-зимнему
Хмурых лиц,
У свечных крон
Тополей.
Девять февральских дней.
Девять февральских дней
Теплый пар скользил
По стеклу.
Десять бессонных
Ночей
Она смотрела
На мглу,
Не давая взмахнуть крылу.