Возникает диссонанс: правление Александра I историки считали и считают периодом расцвета империи, а Пушкин, расталкивая толпу локтями, идёт против течения: взгляды и темперамент не позволяют поэту сидеть в кресле либерала и поощрять реформы императора. Хотя официальной причиной его ссылки в Михайловское 1824 года были не строки из «Евгения Онегина», а донос Воронцова, не исключено, что и едкие строфы сыграли свою роль.

На самом интересном месте Пушкин-интригант обрывает фразу. Пытался он избежать гнева царя или просто оставил поле для нашего ответа — неизвестно, но, судя по прошлым строкам, поэт снова хотел кинуть булыжник в огород императора. «Певцу свободы» вольности как раз и не хватало: молодой и безрассудный, он ютился в тесной каморке цензуры. Но со временем комната только сдвинула стены.

В эссе «Хартия вольностей» Пётр Вайль и Александр Генис писали: «Молодой Пушкин с царем воевал. Зрелый Пушкин смотрит на него, как на равного. Антагонизм с государством кончается, потому что поэт и государство сливаются». Острая вражда с государством пропадает, перерастает в симбиотический нейтралитет. Николай I, брат Александра и его приемник, называет поэта «умнейшим человеком России», а сам Пушкин пишет одические «Стансы», где сравнивает нового императора с Петром I — своим идеалом самодержца.

Однако общество не доверяло автору, считая примирение с Властью чуть ли невозможным. Поэта обвиняли в чрезмерной лести и шпионаже, на что он, облачившись в кольчугу патриотизма, пошёл на Вы:

Здесь наконец-то появляется «хвала свободная». Однако истинную вольность поэт вряд ли обрёл — скорее смирился и согласился на сотрудничество. Николай I стал личным цензором Пушкина, кажется, вот оно — расположение государя. При этом произведения проходят через Бенкендорфа, что только усложняет печать. В результате, вместо одного тюремщика Пушкин получает двух Паноптесов. Мысли об абсолютной свободе, кажется, отныне тоже подвержены цензуре, жёстче которой и не придумаешь.

Однако жандармы и цензоры Пушкинской эпохи в пыль не попадают Сталину и ЦК. Страдает всё общество, каждый. Иерархия страха ошеломляет: он всеобъемлющ, но в разной степени: в зависимости от возраста, расы и национальности. В свете софитов она — политика, из-за которой и происходит этот хаос. Уклад жизни люди формируют исключительно эмпирическим путём: шаг — не в тюрьме, значит, идёшь дальше; шаг — расстрелян…

Анна Ахматова не бежит с корабля на бал, требуя карету. Поэт фактически проклята, её жизнь — разбитое окно с видом на клён. Одинокий клён. Сталинская чума сжирает всех вокруг, а в центре всего действа — она, живая:

«Постоянные аресты Л.Н.Гумилева и Н.Н.Пунина (до его смерти в лагере), табу на публикацию стихов и поношение их автора в прессе, издание особых постановлений ЦК, касающихся антисоветской пропаганды, якобы сочившейся из каждой строки». Стоя у стенки в якорных цепях, видеть, как с каждым днём дуло всё ближе к твоей голове, и вот невольно пишется реквием по свободе.

Положение поэта было не настолько плачевным, как может показаться. Сказать, что Ахматова родилась в рубашке или же, наоборот, была проклята, легко, но есть иное объяснение. Жена И.В. Сталина, Н.С. Аллилуева, ценила поэзию скорбной музы, а это своеобразная индульгенция. Но не все грехи можно искупить.

«Стансы» поэта — вневременной отклик на одноимённое стихотворение «её предшественника». Ответ Ахматовой ставит жирный крест на оптимистичности Пушкинского героя: вот он — ХХ век, но обещанной свободы и справедливости на горизонте не наблюдается:

И вопрос остаётся без ответа.

Серебряный век стёрт о красный кирпич Кремля, люди пусты. Петербург потерял статус самого серого города — блёклой стала Москва. Кремль остался самостоятельной тоталитарной державой. Свобода расстреляна, а с ней, в чёрном пакете, успевшую похолодеть, волокут всю палитру (кроме красного, конечно). Власть выступила таможенником, отсеивающим всех вольномыслящих, будто они — контрабанда. Однако любые попытки нападения, партизанских походов, элементарной обороны жёстко пресекаются, отчего понятие равной борьбы теряет смысл. Большой брат следит за каждым действием, переходя от шёпота к уверенному басу: «Мы и до «Знамени» доберемся, доберемся до всех».

К концу ХХ века вектор слегка сместился, но концепция осталась той же: мир, как пирамида, держится на основании, первом слое, на который давят все верхние, беспечные и, якобы, рассудительные. Жмут самозабвенно и беспощадно, словно это удовольствие какое-то приносит. «Устойчивость пирамиды редко зависит от ее вершины, но все-таки именно вершина привлекает наше внимание», — прохожие обычно останавливают взгляд на дефектной конечности незнакомого калеки.

Иосиф Бродский приобретает всемирную известность как переводчик, эссеист, драматург, поэт. Американец и русский одновременно. «Такого поэта в СССР не существует», — заявляет советское посольство в Лондоне в ответ на посланное Бродскому приглашение принять участие в международном поэтическом фестивале. Индивидуальность опасна для общества, «…все новые социально-политические устройства, как демократические, так и авторитарные, уводят все дальше от духа индивидуализма, к стадному натиску масс». Творческая личность представляет двойную угрозу, поэтому государство начинает искать потаённые ходы, чтобы исключить малейшую вероятность подрыва шаткой пирамидки.

Однако стратегический ход Бродского предварить не смогли.

Написанное в абсолютно несвойственной поэту манере, сочетающее в себе певучесть Есенина («Мой народ, терпеливый и добрый народ,/
Пьющий, песни орущий, вперёд/Устремлённый, встающий — огромен и прост») и гиперболизацию Маяковского («Выше звёзд: в человеческий рост!»), стихотворение породило массу споров. Оно, подобно угарному газу, долетев до самой макушки пирамиды, усыпило бдительность генсека. Очередной великий комбинатор Кремля допустил непростительный просчёт: любой творческий человек мыслит по-особому, и часто подход к нему найти практически невозможно.

Свобода Бродского диаметрально противоположна вольности Пушкина: первого из страны гонят, второго держат на привязи. Что из этого лучше — вопрос риторический.

История циклична, а значит, хаос рано или поздно опять помашет человечеству рукой. Затишье временно, как и гул, однако что-то неизменно. Спор поэта с властью входит в категорию событий, исход которых невозможен. Причина проста: понятия абсолютной свободы нет. На каждом лежат неотчуждаемые обязанности, все ограничены нормами морали и приличия. Однако вечный бой продолжается, а покой перестал являться даже во снах. Поэт по сей день ищет непреклонную свободу. Государство до сих пор пытается перекрыть доступ к кислороду.